Эд и Шут знает кто - Эдуард Вячеславович Поздышев Страница 2

Как-то вечером позвал меня к себе и сходу начал говорить.

В его комнате тоже не было окон. Дверь не запиралась. Кровать всегда была заправлена. А перед небольшим круглым столом стояло кресло и пару стульев. В одном из углов располагалась кофемашина.

– Знаешь, Эд, – начал он, упав в кресло и кивнув мне на стул, – я тут подумал… В общем, о жизни. Жизнь, знаешь ли – это непрестанный выбор. Вчера одно, сегодня другое, а завтра… Ведь скучно тебе, наверное… Изо дня в день одно и то же… Должно быть, не очень интересная у тебя жизнь.

Я слушал молча, не перебивая. Такими вечерами мне было в кайф просто посидеть на крепком, мягком стуле, вытянув ноги и втихаря подрёмывая под его старческие мудрёные разглагольствования. Не скрою, поначалу я завидовал ему, что у него такие стулья. И даже позлился было на него, что он никак не соглашался на кажущийся мне справедливым обмен. Ведь я предлагал ему целых две табуретки за один стул. Но хозяин – барин. Ничего не попишешь.

– Так я что подумал, – продолжал он. – Может, хватит тебе мечтать о стуле, а задаться какой-нибудь определённой целью? Ну, там… Захотеть чего-то большего.

«Ага, – тянулось в моей сонной голове. – Кресло, пожалуй. И – кофе с сахаром.»

– Променять жизнь на кресло с сахаром не так уж и сложно, на самом-то деле, – ворковал дед. – Да только обратно уже не получится. Жизнь течёт и утекает. И только вперёд. А назад – никак. Вот ведь какая штука! Надо остановиться на чём-то одном. Чтобы жизнь наполнялась, а не растекалась попусту. Та унылая конура, в которой ты живёшь, не заменит тебе дом, если её не озарит настоящая, живая мечта.

«Ну хотя бы кровать отдай – всё равно ведь на ней не спишь. – Думал я. – А кресло… Хрен с ним. Оно твоё по праву. Да тебя разве с него сгонишь? Ишь! Сам сутками не вылезает, а ещё учить меня вздумал, старый хрыч!»

Я давно уже прочухал, что он телепат, но не стеснялся при нём думать, о чём хотел.

Затем он вовсю ударился во что-то книжное. Что-то всё цитировал на каком-то мало понятном языке, сопровождая каждую цитату словами, типа: «А ведь сказано» или «сказано же». Кем сказано? Что сказано – хоть бы перевёл для приличия! В общем, я не заметил, как заснул.

А проснулся уже в своей комнате, лёжа на кровати Шу́та.

«Вот ведь пройдоха!» – теперь мне по настоящему было стыдно.

И с тех пор кофе по утрам мне подавали с сахаром. Правда, на поведение Шу́та и на наши с ним отношения это никак не повлияло.

Глава третья

На следующий день после случая с кроватью я спросил у него:

– Послушай, Шут, а ты все что ли мысли читаешь?

– С чего ты взял, что я читаю мысли? За кого ты меня принимаешь? Если за телепата какого, то, поверь, ты сильно ошибаешься.

– Ладно. Проехали. Я верю, верю! Ведь ты же у нас всё знаешь.

– Не всё знаю, – сказал он. – Просто – знаю.

– А ты случаем не поп? – поинтересовался я. – Эка ты вчера как по-славянски шпарил! Расстрига что ли? Или пенсионер?

Шут сделал вид, что не услышал вопроса.

Примерно с четверть века назад я какое-то время алтарничал при одном храме и иногда читал на клиросе. Порой благословляли на Апостол. И, конечно же, я имел – правда самое смутное – представление о языке, на котором, возможно, он и забросал меня вчера своими цитатами. Но в тех псалмах, кои обычно приходилось читать, я не припомню и слова из того, что он произносил. Да только что вспоминать, коль я уже дрых без задних ног? И ещё этот финт с кроватью…

– А может, ты этот… Как его?.. Чудотворец, а? – не отставал я.

Дед лишь хихикнул, махнул рукой и ушёл к себе.

* * *

Однажды ночью мне не спалось, хоть и порядком устал, весь день болтаясь по городу. Давила темнота, потому что отключили свет. Там, где мы жили, всегда было как-то мрачно и тревожно. Поэтому я обзавёлся ночником… Ну, нашёл на помойке. И ещё, как раз для таких случаев, у меня имелся фонарик – это уже сам прикупил в фикс прайсе.

Было довольно жутковато, и совершенно позабыв про своё обещание, я решил наведаться к соседу, почему-то уверившись, что он тоже не спал.

Но через несколько шагов вдруг в ужасе замер, услыхав заунывное протяжное пение. Причём было явно, что пел не один человек. Подкравшись поближе к соседской комнате, увидел тусклый свет, мерцающий из чуть приоткрытой двери. По старой памяти, я безошибочно узнал церковное пение, почуял запах восковых свечей и курящегося фимиама и явственно различил в полумраке выплывающие из комнаты клубы благоухающего дыма. Постояв какое-то время невдалеке и вслушиваясь в то, что там пели, внезапно был ошарашен до боли знакомым, некогда и накрепко вгрызшимся в мой мозг «Ис полла эти, дэспота» – песнопением, что с далёких времён недолгой моей церковной жизни до сих пор пугающе ассоциируется у меня с архиерейской службой. Я знал, что в переводе с греческого оно и означает многолетствование присутствующему на службе архиерею. И помнится, что до жути не любил, когда в наш храм приезжал епископ. Не, я ничего не имею против всякого там благолепия! И даже готов согласиться, что на нашей грешной земле вряд ли что-то может быть выше вот такого молитвенного предстояния. Но мне почему-то никогда не были по душе все эти слишком затянутые и чересчур торжественные богослужения. Впрочем, кроме этих запомнившихся слов я более так и не смог ничего понять из того, что раздавалось из-за приоткрытой двери, из чего и заключил, что служить могли на древнегреческом.

Через некоторое время я всё-таки решился зайти. И войдя, был окончательно обескуражен как от увиденного, так и от того, что успел ощутить за какую-то минуту моего пребывания там.

Комната явно преобразилась. Ни больше ни меньше – я очутился в самом настоящем алтаре: тут тебе и апсида, и горнее место, и фрески на стенах. И даже боялся оглянуться, чувствуя, как за моей спиной тоже что-то происходит, и что, вероятней всего, преобразилась не только комната. Каким-то непонятно как открывшимся зрением я словно видел и иконостас, и амвон, и своды храма, и стоящих в храме богомольцев. И внимал громогласному пению множества хоров.

Посередине же алтаря перед престолом