Ивановская горка. Роман о московском холме. - Пётр Георгиевич Паламарчук Страница 2

МАТВЕЙ КОМАРОВ, ЖИТЕЛЬ ГОРОДА МОСКВЫ.

Обстоятельное и верное описание добрых и злых дел Российского мошенника, вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина, всей его жизни и странных похождений.

Санкт-Петербург, 1779 г.

Глава восьмая

ВАНЯ-ВОЛОДЯ ВЫХОДИТ НА ОХОТУ

1

Породила да меня матушка,

Породила да сударыня,

Во зелёном-то саду гуляючи,

Что под грушею под зелёною,

Что под яблонею под кудрявою,

Что на травушке на муравушке,

На цветочках на лазоревых.

Пеленала меня матушка

Во пелёночки во камчатые,

Во свивальники во шелковые;

Берегла-то меня матушка

Что от ветру и от вихорю.

Что пустила меня матушка

На чужу дальну сторонушку.

Сторона ли ты, сторонушка,

Сторона моя незнакомая!

Что не сам-то я на тебя зашёл,

Что не доброй меня конь завёз:

Занесла меня кручинушка,

Что кручинушка великая —

Служба грозная государева,

Прыткость-бодрость молодецкая

И хмелинушка кабацкая...

2

Песня летучею мышью вспорхнула, с тёмной застрехи памяти, словно давным-подавно забытый в толще страниц писчий лист, выскользнувший невзначай на волю из ветхой, набитой ятями книги, которую досужный хитрец играючи выворотил гармошкой. То ли бабка, то ли нянька, то ли ещё кто-то безымянный, стоявший двумя ступеньками ниже на лествице поколений, пел её когда-то над Ваниной колыбелью и сокровенным гостинцем потихоньку оставил в уголке прошлого, уходя навсегда к себе в забытье, — но вот в одно из самых страшных мгновений она и подвернулась под руку, торопясь хоть чем-то утешить, утишить боль.

Пробудившись ещё только начерно, вполсилы, Ваня-Володя тотчас осознал главную навестившую его беду: у него ушла прочь душа. То есть там, где в левой части груди помещается у человека под ребрами сердце, ощутимо бился теперь один лишь заученно трудившийся над перекачиванием по кругу крови рабочий насос, но ни в нём самом, ни где-то «за» ничего уже более иного не оставалось.

И тогда перед ним распахнулся бездонный, своеобразно даже красивый совершенною чернотой мрак отчаяния, соседствующий разве с непереступаемой попятной стопою чертой смерти, — всей безпредельной основательностью глася, попросту вопия о собственном царском достоинстве в обширнейшем государстве рядовых неудач и обиходных несчастий, каких служит у него на побегушках тьма-тьмущая.

3

Между тем началось всё как раз с неурядицы куда скромней по размаху, но навряд ли менее досадителыюй: третьего дня — так точно, коли сегодня с утра на дворе четверг, значит, третьего, в понедельник — ушла от него жена.

Ну, это-то, кстати слово молвить, дело вполне житейское, — подумал он, сравнивая два горя дородностию и ростом, — и здесь ещё вполне можно выбирать: либо примириться по обыкновению, либо, напротив, окончательно —

Тут он слегка повёл затянутым поволокою полусонок глазом вправо и окостенел от новой волны испуга, увидав наяву, что лежит не один. Ваня-Володя дёрнулся на тощей, истисканной за ночь повинною головой подушке, не желая сразу поверить в то, кто именно составил ему нынче соседство...

Совсем рядышком, и ладони не было расстояния, с мёртвою величавостью могильного памятника роскошно-холодно покоилось потрясающе красивое женское лицо, осенённое полукольцом буйных изжелта-седых кудрей по плечи. Глаза были распахнуты настежь и застыло, нисколько не мигая, упирались в слабо расцветающее ранним весенним светом оконце на дальнем конце пенала комнаты.

— Дай курить, — спокойно приказало лицо, безошибочно угадавши про Ванино пробуждение и одновременно самим расколотым звуком слишком уже знакомого голоса лишая последней надежды ошибиться при узнавании так, чтобы каким-нибудь чудом всё же оказалось, что это не Сонька — жуткая потёмочная душа околотка Сонька Власова по прозванию Рак.

4

Некогда она была пронзительнейшею красавицей, получившей тот не выслуженный ничем, полный вскрай дар взаймы от скряжистой обычно и на единый талант людской доли; а затем очертя голову отказалась признать права своего ревнивого ростовщика-заимодавца и прямиком загремела в долговую яму к самой судьбе. Неотвратимая внешняя прелесть накатила на дворницкую дочерь-татарку совершенно незвано — и та сразу пустилась пользоваться ею напропалую, нарочно даже изгаляясь всяким свежим успехом перед безответным, присутуленным, метр-с-кепкою мужем, навязанным насильно общим советом землячества. Подлинной её семьею сделалась разухабистая московская улица, — но она же потом и обратилась в палача Соньки, не сладившей с вожжами собственного естества.

Первая залётная беременность была скоро пресечена левым абортом, как заколот был потом в своём потаённом студенистом шаре ещё не один недовоплотившийся младенец, чересчур уж настырно, по её мнению, торопившийся проникнуть в подсолнечный мир. Когда же ради расширения жилой площади решено было всё-таки очередного из них «оставить», случилось непредвиденное: ребёнок погиб во чреве, истыканном спицами доморощенных акушерок, так что вытаскивать его тушку наружу в больнице пришлось посредством целой машины из гирь, колёс и капроновых нитей, — но сама Сонька стала с той поры что ни день безостановочно усыхать и года через три превратилась в сущий скелет, действительно напоминающий вялого рака, словно для издевательства увенчанный оставшейся ничуть не тронутой сухоткою невероятной красоты головою, повитой копною пепельных, словно у самой Смерти, волос.

Отчаяние ещё подстегнуло её привычное любвеобилье, которое пришлось теперь уже вовсе некстати, ибо достаточно было только однажды увидать Соньку теперешнюю во плоти даже не полностью, чтобы уже никогда не суметь позабыть этот страшный образ последнего наказания и понести его на всю жизнь в памяти, как подлинный ожог. А позже к цепной своре несчастий прибилось и жестокое поверье, развившееся из уличного прозвания, будто всякий, кто дерзнёт вопреки воплям своей души всё-таки коснуться до Соньки, непременно не кончит добром и притом в весьма краткий срок: рак-болезнь за горло ухватит, пойдет пятнами метастаз по всему телу и заживо-де сгноит...

Тогда-то и исполнилась мера её мучений, за которые Сонька была бы всячески достойна искреннейшей жалости, не изостри беда её и так изрядно отравленный гнилыми словами язык. Мужа, зачем-то не пожелавшего даже такую её отпускать, она сама, гнушаясь его любовью, сбила со двора