Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева Страница 20

Был мимоходом секретарь освобожденный

оказывается, присутствовал, а как же, в огромном холле

электро-механического корпуса, с соратниками скромно,

ненавязчиво, минут пятнадцать, двадцать наблюдал из

дальнего угла, у гардероба стоя, за веселящимся

студенчеством экономического факультета.

— Слышал, слышал, конечно… да вот не понял только,

что это вы там про шпионов-диверсантов такое пели?

— Про шпионов… Да нет, это про любовь.

— Про любовь?

— Ну, да.

" Я лазутчик в стране круглых лбов,

Я вижу во тьме,

Я слышу во сне,

Я знаю смысл таинственных слов".

— Интересно, интересно… А круглые лбы, это на кого

намек?

— На родителей… на тех, кто лезет во все…

Короче, сидели, толковали о том, о сем, из корпуса

уже пустого вышли вместе и на крыльце расстались дружески.

Товарищ Толя пошел в свою гостинку, а Кузнецов

домой и по дороге окрыленный (ну, непонятно, право, чем)

вдруг песню написал, сложил внезапно. Не всю, конечно,

сразу, но мелодию, припев придумал и один куплет, а утром

встал и остальные два досочинил. Вот так, впервые в жизни.

Отличился.

Но, увы, именно с этого приступа вдохновения и

начался разлад между приятелями, Кузнецовым и Зухны,

который ужасной, мерзкой сценой напротив туалета женского

(у входа в темный узкий холл аудиторий электро

механического корпуса) всего лишь пару лет спустя

прискорбно подытожен был.

Песня не понравилась Зухны решительно. То есть

начало только лишь услышав, "фугас — на нас", "страны

войны", такую рожу кислую состроил Леня, что плавный

переход аккордов музыкальных одного в другой слегка

подрастерявшийся Кузнец невольно парой неуместных пауз

нарушил.

Когда же руки с клавиш он убрал совсем, то

беспардонный, грубый Ленчик ему сейчас же предложил

такой вот джентльменский вариант:

— Я, бля, одно могу пообещать, если ты больше об

этой херне не вспомнишь никогда, то и я никому ничего

никогда не стану рассказывать.

Короче, играть, исполнять, на конкурсе за место

первое бороться отказался наотрез. То есть, Тухманова с

Антоновым, вроде как бы черт с ними, готов был ради дела,

прикрытья, инструментов, комнатухи этой без окон, без

дверей, а Кузнецова, значит, на фиг. Обидел, что и говорить.

Более того, подвел невероятно, ибо для выступления на

фестивале студенческом ему пришлось искать замену, срочно,

Петь мог Толян и сам, а звуки одновременно извлекая из

пианино и органа электрического, еще и на гитаре тренькать,

уже никак.

Ну, в общем, началось, поехало. Кузнец с товарищами

взял первую свою высоту-высотку, пядь в мире серьезных дел

и начинаний важных, гражданской темой покорив жюри. А

Зух два дня спустя, с дворовым шалопайским шиком пивко

несвежее залив портвейном непрозрачным, не только словом,

но и действием надумал унижать достоинство седого ветерана,

вахтера электро-механического корпуса ЮГИ, стаканчик

белой чистой по-простому, по-людски, хрустящей луковкой

заевшего.

— Куда ты прешься, идол, на ночь глядя?

— Репетировать.

— А девку на чем играть ведешь?

— Тебе какое дело, старый пень? На барабане…

Хорошо, Шурка Лыткин, одноклассник, фэн,

свидетель и участник "тех самых" развеселых танцев, студент

механик ныне, как раз в этот самый вечер дежурил в

раздевалке, услышал шум, из амбразуры выскочил, оттер

майора отставного, словами правильными, строгими сбил с

панталыку, мысли спутал, суровым, грозным:

— А, ну, давай, давай, — ввел в заблуждение, и боком,

боком, отступая ловко, в дверь вытолкнул кретина Леню, увел,

спас дурака, но чертов хрыч все равно на утро докладную

длинную составил, сочинил, и Толя из триумфатора, героя,

сейчас же превратился в лгуна последнего, недели две во

всевозможных кабинетах обязанного объяснять, как старый

особист и вертухай мог так нелепо обознаться.

В общем, судьба стремительно их разводила.

Зух убеждался с каждым днем — друг богу изменил,

неистового предал Моджо-Встань-с-колен, безумца, с лицом, в

бой увлекающего орды воинов Тохтамыша. На сладкое тю-тю,

сю-сю, ребятушки, козлятушки, отчаянный, дикий вопль:

— Пленных не брать! — в испуге потном променял.

Ну, а Толя? Он вовсе так не думал, вины за собой

никакой не чувствовал, все ту же гриву расчесткой частой

мучал поутру, и в то же самое индиго облекал заметно

округлившееся, но не пастозное, не рыхлое еще пока, нет,

гладкое, приличное вполне седалище. Он был о'кей, тип-топ, а

Зух не в кайф, не в жилу, он разрушал себя и дело общее,

былое обаянье уходило, терялось, и лишь усиливался запах,

назойливый и мерзкий того, чем накануне, после звезды

вечерней, разговлялся худой и желчный кочегар.

Короче, внезапно стало ясно, что Толе с Леней не

катит. М-да. И окончательно этой осенью, когда движенье

дискотечное Кузнец с благословения начальства

институтского, если и не возглавил, то за собой повел

определенно. Собственно, с момента согласования в горкоме

ВЛКСМ репертуара клуба, ничего практически уже не

связывало бывших выпускников центральной школы номер 3.

(Толя, кстати, хотел назвать клуб "Желтая подводная

лодка", но убедить товарищей не смог, возможно, акроним

нечайный ЖПЛ смутил, или же от упоминания морских

глубин, пучины темной невольно пахнуло, повеяло диверсией

какой-то, не дай Бог, идеологический, может быть, но так или

иначе, пришлось Толяну порыться, покопаться среди

любимых пленок еще денек, другой, прежде чем отыскался

приемлемый вполне, нейтральный вариант — " 33 и 1/3 ").

Да. ничего, ничего Толю с Леней больше не

связывало. Ничего, кроме… кроме комнаты, каморки, логова,

помещения без окон, в которое вела из холла поточных

аудиторий низкая, тяжелая, обитая железом толстым дверь.

Там, внутри, в унылом полумраке, разъедающем глаза, в углу,

на колченогом стуле, без зрителей, в угрюмом одиночестве,

качаясь (сам себе и камертон, и метроном), железной ножкой

отбивая ритм, играл часами, сутки напролет (отлучек к топке

не считая кратких) одно и то же, одно и то же, Леня Зух.

" Я полз, я ползу, я буду ползти

Я неумолим, я без костей".

Иногда случалось, правда, и не так уж редко,

компанию ему составлял еще один участник бывший квартета

боевого — Дима Васин. Толя, обретший редкий, экзотический,

пленительный статус дисжоккея, практически не появлялся; не

лез, не интересовался ничем особенно, хотя незримо

присутствовал, конечно, постоянно. Ответственный за

противопожарное состояние Кузнецов А.Е. - табличка

извещала на двери, встречала, провожала каждого.

Да, он покрывал их сомнительные посиделки своим

авторитетом, положеньем рисковал, да, черт возьми,

действительно, ведь Зуха, кочегара — через два дня на третий,

не то чтоб в комнату с материальными ценностями, в само

здание, в третий корпус ЮГИ (в котором этажи в неравной

пропорции делили электро-механический и инженерно

экономический факультеты), по доброму пускать-то не

должны были вообще, а что до Димы Васина, то он хоть и

имел, вне всякого сомнения, конечно, в свое время, право

художественной заниматься самодеятельностью в стенах

родного ВУЗа, но к весне этого года священное утратил,

оказавшись в столь незавидном положении, когда лишь выбор

между майским или ноябрьским призывом остается.

Короче, Бог свидетель, Кузнец был добр и

милосерден, и выгонять несчастных этих двух отнюдь не

собирался, когда команду отдавал своим дискотечным

гаврикам перетаскать аппаратуру клубную из главного

корпуса в электро-механический, в каморку без окон с обитой

жестью низкой дверью. И тем не менее, и тем не менее,

именно такое у Димы с Леней сложилось впечатление. Их

выселяют, выставляют, все, кранты, конец.

То есть, нет, Димон пытался поначалу даже в

обратном Зуха убедить, не верить слухам предлагал, не

поддаваться панике советовал, но, увы, вчера вечером, едва

лишь приспособились они писать на старую " Комету" вокал,

дверь в их берлогу (оплошно не запертая, не зафиксированная

засовом) приотворилась, и рожа сальная подручного Толяна,

шестерки Громова просунулась, ощерилась и чмокнула:

— Сидите? — поинтересовался гад и засмеялся,

захихикал, — Ну, сидите, сидите, последний ваш денечек.

Завтра попрем вас на фиг.