Валентин Свенцицкий - Избранное Страница 20

Сколько раз приходил Он, сколько раз не узнавали Его и возводили на лобное место.

Больше Он не придет учить.

Ждите Его страшного суда, все вы, пресыщенные богачи, оскверняющие жизнь похотью; земные владыки, превратившие свободных детей Божиих в рабов и подданных; пастыри, продавшие Церковь князю мира сего!

Ждите! Явится знамя Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою!..»

Эпилог

Книга эта написана не великим апостолом. Автор ее самый обыкновенный смертный, имевший наивную привычку с любовью читать Священное Писание и от природы не лишенный живого отношения к окружающему.

Она написана не по вдохновению свыше; а потому, согласно действующим законам страны, в которой она написана, была представлена в цензурный комитет.

На заседании цензурного комитета старший цензор, человек очень желчный и решительный, сказал:

– Ну, об этой книге не может быть двух мнений: книгу следует конфисковать, и как можно скорее! Книга более чем вредная…

– Но… собственно, – нерешительно заметил молодой цензор, – какие же статьи закона нарушены в ней? Ведь, кажется…

– Все статьи! – перебил его старший цензор. – Призыв к бунтовщическим деяниям, оскорбление суда, оскорбление Величества, хула на православную церковь… Это не Христос – это анархист… Это Бакунин!.. Это чорт знает что такое!.. За одно название в Сибирь мало… на виселицу мало…

Цензор выпил воды. Никто более не произнес ни слова.

И цензурный комитет единогласно постановил:

«Книгу Вал. Свенцицкого „Второе распятие Христа“ конфисковать и возбудить против автора судебное преследование по возможности по всем статьям Уголовного уложения».

Молодой цензор внес тогда новое предложение.

Ввиду того что почти все, что говорит Христос в этой книге, представляет из себя сплошной плагиат из другой книги, называемой Евангелием, то не сочтет ли цензурный комитет нужным возбудить ходатайство пред соответствующим учреждением об изъятии Евангелия из продажи…

– Нет… это излишне, – подумав, сказал старший цензор, – к Евангелию… так сказать, привыкли… Нет, Евангелие ничего!..

1908

Антихрист

Записки странного человека

И поклонятся Ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира.

В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх; потому что в страхе есть мучение.

Часть первая

Вместо предисловия

Я хочу написать свою исповедь. Но кто верит публичной исповеди? Да и какое имею я право публично исповедываться? Для этого нужно быть Августином, Руссо или Толстым. А я – только странный человек. Кому нужна моя исповедь? Между тем я чувствую, что исповедаться мне необходимо, и именно публично. Почему?… Но, может быть, это станет ясным из дальнейшего. Покуда поверьте на слово, что это необходимо.

С одной стороны – необходимо, с другой – невозможно. Как выйти из этих противоречий?

Я решился на очень рискованный, но единственный пришедший мне в голову выход: я решил свою исповедь озаглавить «Записки странного человека».

С первого взгляда может показаться непонятным, в чем тут выход. Разве что-нибудь меняется от заглавия? Уверяю вас, очень даже меняется. И я уверен, что при таком заглавии мне никто не поверит, что я исповедуюсь.

В самом деле, что бы ни написал я, какую интимнейшую сторону, фактическую ли, психологическую ли, ни затронул, с какою бы точностью она ни соответствовала действительности, я знаю наперед, что всякий читатель подумает: это он нарочно от своего имени пишет, это так себе, литературная форма, для живости, так сказать, рассказа.

Если же я, раз в жизни с действительной откровенностью, в этих «Записках» выложу всю грязь, всю путаницу, всю тьму своей души, мне никто не скажет, что ты, мол, мерзавец, а подумает: автор, должно быть, хороший человек, коли такого мерзавца сумел описать.

Если же, наоборот, я вздумаю рассказать о чем-нибудь хорошем в себе, я уверен, что этому хорошему все порадуются от души. Да и почему не порадоваться, когда в литературном типе найдутся положительные стороны? О герое «Записок» не подумают, как об авторе «Исповеди»: прекраснодушничает, рисуется – говорит, хочу каяться, а сам хвастается.

Итак, что невозможно для «Исповеди», то возможно для «Записок».

Одно только меня пугает, и так пугает, что я чуть-чуть даже из-за этого вовсе не отказался писать «Записки». Дело в том, что я, как странный человек, буду писать, конечно, странные вещи; но так как они в большинстве случаев будут далеко для меня не лестны, то, несомненно, пиши я «Исповедь», меня могли бы назвать каким угодно ругательным словом, но, во всяком случае, приняли бы все за чистую монету.

Теперь же, в «Записках», все эти странности будут отнесены за счет неумелости автора, усмотрят «стремление к эффектам», нарушение художественной правды и массу других преступлений – словом, не поверят. Боюсь, что скажут: в действительности это невозможно, это выдумка. Не в самолюбии тут дело. Но каково это слушать человеку, который знает, что все написанное им безусловная правда, и который готов ручаться за каждое написанное им слово…

Но другого выхода нет, и приходится пренебречь этим неудобством.

Дабы с первых же страниц у меня с читателями не возникало недоумений, я должен ответить еще на один вопрос, который предвижу: «Если вы так хотите, чтобы ваши записки не приняли за „Исповедь“, то зачем вы изо всех сил хотите доказать, что это есть именно „Исповедь“?… Ведь если читатель поверит всему тому, что сейчас здесь написано, он отнесется, очевидно, к „Запискам“ не как к литературному явлению, а как к „Исповеди“, и тогда никакого „выхода“ не получится…»

Вот в том-то и дело, что это «очевидно», а потому всякий читатель будет рассуждать так: знаем мы вашего брата, все это литературные выкрутасы, будь это действительно «Исповедь», разве бы он все это так откровенно написал бы. И даже те, которые без всяких предисловий еще склонны были бы подумать: не о себе ли, мол, автор пишет, – теперь, после этого предисловия, как бы я ни божился, все равно мне не поверят.

Больше того. Признайтесь, прочтя это предисловие, вы подумали: автор разводит такую канитель, потому что считает это характерным для своего героя… способ старый, скучный и неудобный. Готов спорить, что самая эта приписка, которую я сделал, самое это угадывание вашей мысли опять-таки будет объяснено как «художественный прием». Да еще прием-то «заимствованный у Достоевского». И так без конца. И следы окончательно заметены. «Странное рассуждение», – скажете вы? Возможно. Но только условимся наперед: не удивляйтесь ничему в «Записках» и помните, что пишет их странный человек.

Говорят, личность больше всего выражается в любви. Достаточно прослушать историю любви какого-нибудь человека, чтобы узнать его лучше и полнее, чем за целую жизнь знакомства. Я согласен с этим. И потому, так сказать, канвой для «Исповеди» выбираю свой «роман». Но я сомневаюсь, что роман сам по себе, во всех своих сокровенных уголках, мог быть понят. Чтобы понять его и таким путем спуститься на самое дно души, необходимо знать хотя бы одну, основную, черту характера человека. Вот потому я, прежде чем рассказывать о своем романе, порасскажу просто о себе. Вы думаете, будет скучно? Не бойтесь. Конечно, я не беллетрист и очень хорошо сознаю это, но если вы хоть раз по-человечески отнесетесь к искреннему страданию – вы и скучные вещи прочтете со слезами. Вы, пожалуй, скажете: хватит ли у вас еще таланта заставить нас плакать? Но, Боже мой, неужели, чтобы рассказать правду, чтобы рассказать нестерпимые свои муки, нужен талант, и неужели плакать над страданиями другого нужно заставлять?!..

Итак, что же прежде всего я мог бы сказать о самом себе?

I

О самом себе

Больше всего и чаще всего я думаю о смерти. Она вызывает во мне ужас и отвращение. Как это ни странно, но, может быть, одна только смерть вызывает во мне действительно живое чувство. Часто гляжу я на свои руки и думаю: через несколько десятков лет, может быть, через год, может быть, через день я стану трупом, это мясо начнет гнить, отвратительным удушливым запахом наполнит комнату… При этой мысли я начинаю дрожать, чувствую, как холодеют руки, ноги.

И нестерпимо тоскливо, и нестерпимо мучительно становится на душе…

Когда я думаю о смерти, – может быть, потому так много и думаю о ней, – мне словно хочется в чем-то себя уверить, словно это еще не так, не наверно, что нужно еще что-то узнать… Но в результате всегда одно и то же: умереть неизбежно. И новые приступы мучительного ужаса, до слез, до исступления, до кусания подушки и нелепого крика… а затем опять что-то не то и не то…

Я не могу встретить на улице гроб, чтобы не пойти провожать его до кладбища. Мне противно смотреть на застывшее, пожелтевшее мертвое лицо, на холодные, словно из воску сделанные руки; у меня кружится голова от смеси приторного земляного запаха разлагающегося трупа с запахом воска и ладана – но во мне исчезает всякая воля, как автомат смотрю я на чужое, когда-то смеявшееся лицо, как автомат иду до могилы.