Нина Берберова - Курсив мой (Часть 5-7) Страница 20

Кажется, в следующем году кто-то придумал достать для бала изящный, легкий шарабан и чтобы писатели впрягались в него и возили богатых меценатов по залу. Я помню, как я, в паре с М.А.Осоргиным (я - в вечернем платье, он - в смокинге), встали в оглобли и помчались по залу, а в шарабане сидел московский присяжный поверенный М.Гольдштейн (позже покончив-ший с собой), но не один: он посадил с собой рядом Рафаэля с его маленьким аккордеоном. Рафаэль был толстый румын, имевший свой оркестр и игравший в одном из русских ресторанов. Рафаэль сидел и играл на аккордеоне, рядом с Гольдштейном, который от смеха буквально выпадал из шарабана. Когда мы примчали его на место, к его столику, где стояло шампанское и сидели какие-то дамы, он слез, вынул бумажник и подал мне сто франков с поклоном. Это тогда было очень много. Осоргин сказал: "А за музыку?" И он дал еще сто. Мы поспешили куда-то в распорядительскую. Куда пошли эти деньги? Может быть, Крачковскому? Или Б.Лазаревскому, когда-то популярному автору романа "Душа женщины"? Или Ф.Благову, бывшему редактору-издателю "Русского слова"? Или безработному журналисту Бурышкину, бывшему московскому миллионеру?

А в 1933 году на балу прессы был поставлен один акт "Женитьбы". Я играла Агафью Тихоновну, а Подколесина - художник Верещагин (племянник известного), который относился очень серьезно к этому спектаклю, и готовился к нему, и старательно гримировался: он в душе был актер. Мне взяли напрокат золотистый парик с локонами и стильное платье. Это был первый и последний раз в жизни, что я играла на сцене.

1929 год, 17 апреля. Вечер Бунина у Цетлиных. Это было сделано, конечно, с благотворите-льной целью.

1930 год, 4 апреля. Юбилей Ходасевича - двадцать пять лет литературной деятельности. Он был отпразднован в ресторане, наискосок от знаменитого кафе Клозери де Лила. Было человек сорок, и весь обед носил довольно неофициальный характер. Самое трудное было объединить "левый" сектор эмигрантской печати с "правым", то есть "Современные записки" и "Последние новости" с "Возрождением", в котором Ходасевич работал. Кое-как я достигла какого-то равно-весия. Не понимаю, каким образом удалось мне все это устроить, цель юбилея была, конечно, "поднять престиж" Ходасевича - и это мне, в общем, удалось. Помню, проф. Н.К.Кульман (представитель "правого" сектора) в витиеватой речи объявил, что лучшее создание юбиляра Пигмалиона - это его Галатея. Галатея же сидела ни жива ни мертва от волнения, чтобы все было если и не так, как на юбилее Зайцева, то по крайней мере как у людей.

1931 год, 10 марта. Мой единственный "писательский обед". Группа была довольно тесная, дружеская, ее составляли: Зайцев, Муратов, Ходасевич, Осоргин, Алданов, Цетлин. Меня пригласили в группу, но после обеда 10 марта группа распалась: между Ходасевичем и Осоргиным произошло что-то вроде разрыва на почве отношения к событиям в России. Осоргин возобновлял свой советский паспорт ежегодно, получал гонорары из Москвы за перевод "Принцессы Турандот", повторял на всех углах свою казуистику о том, что он не эмигрант, хотя и пишет в эмигрантской печати, и т. д. С другой стороны, Алданов и Цетлин считали, что Муратов стал реакционером, перешел в антидемократический лагерь, особенно после его статьи "Бабушки и дедушки русской революции", где он объявил хищными зверями "лучших людей" русского радикализма, как, например, Ек. Брешко-Брешковскую.

И писательские обеды прекратились сами собой.

Осенью 1937 года Н.В.М. сломал себе ногу в колене. Когда он получил страховку, мы купили Лонгшен - в мае 1938 года. Весной 1939 года, когда все работы по перестройке дома были кончены, мы оставили парижскую квартиру и переехали в деревню. Это было за пять месяцев до войны.

Декабрь

Достоевский говорит (в "Записках из подполья"), что цивилизация не приносит ничего нового, она только все усложняет. Цивилизация есть усложнение жизни, из одноэтажной жизнь делается многоэтажной. Потом начинают на этом здании нарастать всякие башенки и балкончики, потом флигельки обрастают мезанинчиками. И эта ложная готика-рококо вдруг делается помехой жизни.

Декабрь

В реакционном государстве государство говорит личности: "Не делай того-то". Цензура требует: "Не пиши этого". В тоталитарном государстве тебе говорят: "Делай то-то. Пиши то-то и так-то". В этом вся разница.

Декабрь

Женщины во Франции (в деревнях) рожают в присутствии мужа. Вчера у Лизетт родился ребенок в присутствии двух соседок-подруг, мужа и доктора. Мужа она держала за руку, когда были схватки. Вот картина: подставлен таз, муж и подруги заглядывают, не показалась ли головка? "Ура! Он брюнет!" кричит одна из подруг. "Ну-ка, поддай еще! Сейчас вылезет". На следующий день роженица рассказывала мне о своих ощущениях, как проходили плечи ребенка, как сходили воды (муж выносил ведра). Подруга сказала: "Я когда первого рожала, то как только головка вылезла, так сейчас же пришла в себя и потом уже легко было, только надо было сильно жилиться над тазом, обхватив колени вот так". (Она показала как именно.)

Декабрь

Хуже всего - девственность. Что-то уродливое, внушающее брезгливость, гадливость, отвращение. Никогда никому не раскрыться - предел противоестественного.

Декабрь

В сложной системе лабораторного опыта химик следит, как по ретортам и колбам, по стеклянным трубочкам бежит его химическая смесь. Самое главное чувствовать, что в тебе переливается, что ты не разделен на "верх" и "низ", что посередине нет "китайской стены", разрезающей тебя на две части. Вот это я любила. Это не сразу пришло ко мне, только тогда, когда я сделалась женщиной. От мозга к коленям и от колен к мозгу я стала "одно", я стала "системой опыта". Это были мои соки, которые бегали по моей "системе".

Декабрь

Я вижу теперь, что самое страшное, что может со мной случиться, это что я могу высохнуть. Высохнут глаза, высохнет рот, высохнет мозг. Не будет никаких соков, а я буду все еще жить и жить - может быть, сорок лет. Жить без соков - это самое страшное для человека, который знал в себе соки и любил свои соки (дорожил ими), был жив этими своими соками.

Декабрь

С осени 1938 года (эпоха "Мюнхена") умерли: Е.Ю.Пети - покончил с собой (боясь, что будет война и он потеряет свои сбережения), Шестов - от сердца, Сомов - от сердца, Ходасевич - от рака, Германова - от рака, Коровин - от сердца, Кульман - от сердца, Жаботинский - от сердца, Сумский - от сердца, Руднев - от рака.

Декабрь

Снился Ходасевич. Было много людей, никто его не замечал. Он был с длинными волосами, тонкий, полупрозрачный, "дух" легкий, изящный и молодой. Наконец мы остались одни. Я села очень близко, взяла его тонкую руку, легкую, как перышко, и сказала:

- Ну, скажи мне, если можешь, как тебе там?

Он сделал смешную гримасу, и я поняла по ней, что ему неплохо, поежился и ответил, затянувшись папиросой:

- Да знаешь, как тебе сказать? Иногда бывает трудновато...

Декабрь

Одна комната, одна кровать, одно одеяло. Кто этого не понимает, ничего не понимает в браке. А если этого опасаешься, то и брака не надо. За день жизни иногда разведет, охладит, пошатнет, надорвет что-то. Ночью опять все соединяется. Тело держит тело своим теплом (если не жаром).

Наполеон сказал: "Отведите императрице отдельную опочивальню. Я хочу сохранить свою свободу, хотя бы ночью. Если муж спит в одной комнате с женой, он ничего не может скрыть от нее". Это совершенно верно.

Декабрь

Снег и солнце.

Я бежала по лесу, мне хотелось кинуться в снег, умыться им. Я бежала одна с собаками и громко смеялась.

Декабрь

Богатые китайцы, когда строят себе дом, то в конце сада, в дальнем углу, оставляют "ворота мира" - маленькую дверь, через которую они бегут от революций и катастроф. Этот потайной ход есть у каждого богача. Он носит при себе ключ. Он спасается через него в последний момент, унося с собой свои сокровища.

У меня нет "ворот мира", у меня нет ключа. Всегда было желание "быть там, где все" или, во всяком случае, - где многие наши.

Декабрь

Сколько я себя помню, во мне в детстве было что-то трусливое, слегка дрянное, способность на мелкую подлость, на компромисс. Потом это постепенно прошло. Это не "от века", это было еще до всякого соприкосновения с веком (Белинский сказал: я не сын века, я просто сукин сын). С годами эта потенциальная подлость стала уменьшаться. Я вполне представляю себе, что лет десяти-двенадцати я могла пожертвовать весьма многим, чтобы только спасти свою шкуру.

Декабрь

У каждого человека есть свои тайные, чудесные воспоминания - детства, или молодости, или даже зрелости, какие-то особенно драгоценные клочья прошлого. Какой-то летний день, берег моря, чьи-то слова, или чье-то молчание, или разговор. Мы знаем, что от этого воспомина-ния в реальной жизни не осталось ничего: молодые и старые его участники либо умерли, либо неузнаваемо изменились, самый дом сгорел, сад вырублен, местность трижды переменила название, может быть, на том месте разросся дремучий лес или наоборот - сделали новое море. Мы с этим своим воспоминанием совершенно одни на свете, с ним наедине (точно сон, когда мы тоже со сном наедине), мы с ним с глазу на глаз.