Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 201

Попы лишними здесь казались, и чувствовали это сами. Владыке устраивали выносную часовню. Часовню Ремез расписывал для иордани, и сейчас впервые видел её на улице, и не в рождество, как задумывалось, а в разгар лета, в Троицу.

Подтянулись Турчин и Гаврила, и тоже пили, довольно похохатывали. На них исподлобья взглядывали копальщики.

– Пить-то все хотят, – ни к кому не обращаясь, обронил Ремез. – И есть тоже.

– Я всех-то не накормлю, Сёмушка, – приняла вину на себя Домна.

– Почто ты? – нахмурился воевода: Ремез прав. Работа тяжёлая, а не запаслись ни едой, ни питьём. Татары умней оказались. Вон кумыс хлещут. Иные лепёшками похрустывают. – Тут кроме тебя есть люди. Покличь отца! – велел он Антошке.

Парнишка, польщённый поручением самого воеводы, побежал звать отца. Воевода тем временем о чём-то говорил с дьяком.

– Обегешь меня, князь? – кротко попрекнул подошедший к ним владыка. – Разе худо, что о душах ваших пекусь? О загробной жизни?

– Ты о душах, мы – о городе, – сердито огрызнулся воевода. – Ране попы-то рядом с воинами на врага выходили. И не с крестом, а с мечом. Ты жеребцов своих молитвенниками нагрузил. Не сорвут ли пупы?

– Не кори и не словоблудь! – перебил владыка, тучный, внушительный.

– Словоблудишь ты. Я землю копаю, – устало потянулся и хрустнул суставами воевода. Отвернувшись от преосвященного, заговорил с купцами, с кабацким головой. – Рыть долго ишо. Мы не запаслись ничем. Так что порадейте, отцы, о народе. Дьяк, Михайло Михайлович дашь запись потом, кто и сколь для дела пожертвовал... – И насмешливо закончил: – Тех владыка после в молитве своей помянет.

– И помяну! – загремел разгневанный его насмешкой владыка. – А после службы лопату возьму. Святая церковь в стороне от мирских бед не останется, – подозвав к себе абалацкого настоятеля, учинил допрос скорый: – Что монастырь для работников дать может, отец Варлам?

– Хлеб, овощь огородную. Что сами вкушаем.

– Хлеб – можно. Овощь монахам оставь, чтоб яровали помене. А сюда – мяса, вина, рыбы! И – немедля! Скоро обед.

Втыкались в землю лопаты, пешни, кайла, скрипели телеги и фургоны, отбиваясь от гнуса и паутов, махали хвостами лошади.

– Кашеварить будешь, – велел Ремез Домне. – Зови в помочи кого хошь.

– Тебя, Сёмушка, – пошутила Домна. – И то на погляд...

Взяла двух баб – Ненилу и Фёклу. Но, поразмыслив, снова обратилась к Ремезу:

– Троём-то мы разве накормим такую ораву?

И верно: от Иртыша до Тобола всё люди, люди. И каждого надобно напоить-накормить. Приказчики с того берега счаливали паромом солонину хлеб, рыбу... В лодках, сами, без зова, плыли мужьям на подмогу бабы. В первой сидела на вёслах Фимушка.

– Почто троём? Вон сколь помощниц плывёт!

Увидав Митрофановну, Домна изменилась в лице и с этого часу держалась подальше от Ремеза.

Близился полдень, пахло варевом. Дымили костры, гремела посуда. Перед трапезой владыка надумал произнести проповедь, но, махнув рукою, переоделся и велел принести себе лопату.

Три седьмицы тому, как расстригли Ермилу по причине невоздержания к вину. И вот лежат они с Гаврилой на полу у Тютина, дымят табун-травою, лениво перетряхивая слова. От курева и от браги першит в глотках. Глаза кровятся, лица затекли зеленью. Словно и не в горнице лежат – на дне морском. Над ними воды гудят и время – не замечают, не тревожатся. Редкие роняют слова, пустые и не раз уж произнесённые.

– Не убива-айсяя, – тянет Гаврила, утешая попа. А у того давно уж отболела душа, смирилась. Или – вдруг! – нашла другую отдушину?

Вспоминал незлобливо недавно случившееся. Крепили берег – владыка трудился бок о бок, предобеденную чару благословил. И когда урок был выполнен, сдержанно похвалил:

– Ну, сыне, и лют же ты в деле! Усерде-ен! Кабы в вере был так же неистов!

Не забыл про угрозу-то: митрополичий сан не давал покоя.

Ушёл Ермила от реки смутный, не дожидаясь, когда пушки с Троицкого оповестят, что дело сделано... Слышал лишь крики:

– Кача-ать! Ре-ме-за ка-ча-ать! – требовал кто-то. Потом воеводу помянули, и князь захохотал, взлетая над головами.

Хитёр Иртыш, не зря Землероем казахи назвали. И – силён... Но люди сильнее. Разные люди. Языки разные. А вот похожи сейчас, словно семья один дом строит. Так бы и жить вот в мире и согласии. Но Ермила сейчас об этом не думает. Вздрагивая лопатками, грустно улыбается, вспоминая хмельную припевку Турчина: «Ах ты, поп да распоп!».

День грядущий ничего доброго не сулит. Да и что доброго за сорок зим своих видывал? Попёнок, сын нищего дьячка. Одно лишь: грамоте выучился в Знаменском монастыре.

– Расстригли! – теряясь в дыму табачном, утешает Тютин.

Лежат, курят, оглушая свой разум бражкой. И воды ропщут, причитают над ними, и клубится время. Долго ль слушать их трубное рокотанье? Долго ль травиться зельем?

– Руки-то есть? – тянет Гаврила, искусник великий, доверяющий лишь разуму да рукам. – Прокормишься!

– Не пропаду! – трясёт лохматою головой распоп и единым махом осушает берестяной туесок. Выпив, поцеловал донышко, подбросил туес вверх, в дым. Поймав, посулил дерзко: – Ишо взлечу соколом! Руки есть!

Скрипнув зубами, страшно захохотал. Не эти ли руки – ссадины-то не сошли пока! – сковали цепью, бросив в подвал. На шею, как псу, ошейник пристегнули, бросив в митрополичье