Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин Страница 202

Дед Сильвестр привёл гостей к маленькому свежесрубленному дому, от которого припахивало сосновой смолкой.

- Отдохните покамест. – Усадив их в палисаднике, исчез, неслышный, загадочный, как добрый дух или волшебник, не устающий творить добро.

Устроились на лавочке вокруг самодельного, врытого в землю столика. Димка растянулся на траве под сиренью.

Пользуясь редкой и счастливой возможностью, Вениамин Петрович почти не выпускал из рук карандаш и всё рисовал, рисовал, словно видел самое интересное в жизни. А может, так оно и было. Прекрасны зори, но кроме зорь прекрасного много. И среди всего люди. То Тимофей и Алёна, то девчонки, то мальчишка в очках, то этот славный старик. Он такой жизнелюб, что рядом с ним ни о чём грустном не думается. Да и стоит ли грустить, когда под неутомимым и вечным солнцем весело жужжат труженицы-пчёлы, когда сосновые брёвна сочатся душистой смолой, когда пахнет уже отцветающей сиренью, молодой мятой, багульником, и чистые окна сини, как вода в озере. За их прозрачными стёклами влекущая и совсем не страшная тайна. Под сиренью похрапывает Димка, морщит нос, по которому ползёт пчела. Вот он чихнул, заплямкал губами. Пчела рассердилась и ужалила.

- Ма-а-а! – ещё не проснувшись, заблажил от боли мальчишка, и в эту минуту явился дедушка Сильвестр. Он поставил на стол огромное блюдо с сотами. Берестяной туес был полон свежего мёда.

- Кушайте на здоровье, детушки! – сказал, разломив на куски крупитчатый тёплый калач.

А Димка орал, приплясывал, топча ногами издыхающую пчелу.

- Тише, парничок, тише! – урезонивал его дед Сильвестр. – Иные больших денег не жалеют, чтобы пчёлки их покусали. А ты негодуешь.

- Больно же! Она, тварь, прямо в нос меня саданула!

- Ну, это не боль... большие-то боли все впереди, – старик вынул из его вспухшего носа жало, потёр укушенное место листиком мяты и вручил деревянную ложку. – Ешь. А я тебе побывальщинку расскажу. И вы послушайте, люди бывалые.

Тимофей слушал его и не слушал. Он как бы раздвоился: присутствовал здесь и одновременно был на кладбище, обнимал крест, на котором светло и жизнелюбиво улыбалась Алёна. И на его губах чуть заметная тлела улыбка. Клюнув ложку-другую мёда, он срезал ольховую веточку и стал делать из неё фонарик-свисток.

- Всякого повидать пришлось... за пятьдесят-то четыре года, – говорил между тем старик. – Три войны прошёл да тридцать три беды. На то, что были они, не жалуюсь. Как иначе-то? Не познав беды – радости не оценишь. Верно, Тимоша?

- Верно, дедушка! Верно, родной!

- Всё, что пережито, – на пользу. Лишь бы душа света своего не утратила. А душа пока светится.

- Светлая, светлая у тебя душа, дедушка, – орудуя перочинным ножичком, кивнул Тимофей. Вспомнил, когда не стало Алёны, дед Сильвестр ни на шаг не отставал от него, спасал от худых мыслей, от одиночества. То молчал где-нибудь в сторонке, то сказывал побывальщинки, поил, кормил.

Тимофей доделал фонарик, взглянул сквозь него на реку. В глаза хлынуло голубовато-золотое сияние. Солнечные блики на воде были так ярки и ослепительны, что глаз не выдерживал этого разгула света. Тимофей зажмурился, передал фонарик Димке.

О! Ни «Грюндиг», ни японский спиннинг не радовали Димку так, как эта простенькая игрушка.

Цыган сделал ещё две свистульки, передал их девчонкам. Три посвиста раздалось на пасеке. Им отозвались неравнодушные ко всяким звукам скворцы и жаворонки.

Аполлон Бельведерский

Председатель Андрей Тихонович, быстрословый, вёрткий мужичок, по просьбе художника повёл его на новую ферму. Шли широкой, усаженной деревьями улицей. Аккуратные, с резными ставнями домики прятались в зарослях яблонь и черёмух. Деревья цвели, источая дурманящий аромат. И, наверно, поэтому улыбались встречные, зазывали путников в гости.

- У вас тут почему-то нет собак, – удивился художник, которому примелькались таблички в городе: «Осторожно! Злая собака».

- Есть, есть собака, как же, – частил, словно коноплю рассыпал, Андрей Тихонович. – Обязательно есть. Айдате в клуб – покажу.

Клуб – огромный белый дворец – был полон. На сцене с дрессированными дворнягами и лайками выступала голенастая и очень серьёзная девчонка. Собаки усердно исполняли сложные цирковые номера, плясали, играли в футбол. Словом, это был деревенский цирк. Дрессировщица лет двенадцати.

- Маринка! – ахнул Димка, узнав знакомую по Артеку.

- Дочка моя! – со скрытой гордостью сказал председатель. – А собаки с улицы. Запало ей в голову научить их всяким штукам. И научила ведь. До чего настырная девка!

- Как же вы их... всему научили?

- Об этом Маринку спрашивайте. Она их дрессировала, чтоб даром хлеб не ели, – шутил председатель, пробираясь через проход, в котором стояли нарядные по случаю выходного дня люди.

- Народу у вас... – начал художник.

- А куда ему деваться, народу? Не война, – пожал плечами Андрей Тихонович. – Война, слава богу, давно кончилась.