Григорий Свирский - Ветка Палестины Страница 21

- . . .Ты в состав экипажа не входишь. Так? А если ты не вернешься, по какой графе я тебя проведу. . . -- Закашлялся, ругнулся:

Командир полка разрешит - увезу хоть к черту на рога.

Сыромятникова (он тогда еще был жив) я не застал. Помощник Сыромятникова буркнул что-то невнятное, я понял, что пойти в

атаку можно, но... с разрешения командира дивизии.

Летчики, узнав об ответе, засмеялись, кто-то в глубине землянки сказал примиренно: -Ладно, бросай, не достучишься...

Я закрутил ручку телефона уже нервно. С командиром дивизии генералом Кидалинским разговаривать непросто. Я попал в

веселую минуту.

- ...Хэ-хэ-хэ!..- Он смеялся в трубку сипловато-рычащим смехом, от которого у меня по спине побежали мурашки.- Тебя что, гонит

кто? А нет -сиди в своей газетке и газеткой накройся... А то пропадешь не за понюшку табаку. Схарчат!

Я судорожно глотнул слюну, объясняя, что печать летчики не ставят ни в грош, а это непорядок.

В ответ новый взрыв хохота. "Спиртику он принял, что ли?"

-- Свирский, я люблю летающих евреев. У меня к ним слабость. Но позволить тебе не могу...

Я почувствовал, во мне что-то подымается. - У вас, товарищ комдив, план по летающим.. - я заглотнул слово "евреев" (комдива

ведь летчики не слышат),- план по летающим... выполнен?

Кидалинский перестал смеяться, может быть, уловил изменившийся тон. Сказал добродушно, устало:

- Свирский, да лети хоть к Нептуну в зубы. Умирать процентной нормы нет... Командующий ВВС разрешит, и с богом!

Узнав, что сказал Кидалинский, летчики повскакивали с нар, подошли ко мне вперевалочку, по-медвежьи топая унтами. Заговорили

в один голос: "Брось ты это дело!..", "Видим, по-честному хотел! ", "У начальства шкура как барабан. Все отскакивает...", "Ладно,

прилетим, расскажем. Как на духу".

Я молчал, сжимая кулаки.

К командующему обращаться не мог. Не по чину. Да и не соединят. Мелькнуло вдруг: "А если к зам. командующего ВВС по

политчасти?"

Вчера ночью я бегал к нему домой с газетным оттиском. На подпись. Он вроде мне улыбнулся. Мягкий, добродушный, интеллигент.

Была не была.

До губы Грязной дозвониться было трудно. Попробуй пробейся через ворох коммутаторов. То один занят, то другой... Наконец в

трубке засвистело, заиграл струнный оркестр, и вдруг прозвучало басовито и нетерпеливо:

- Ну?!

Я принялся объяснять, сбиваясь и начиная снова. Меня перебили строго:

- Добро!

Я положил трубку на деревянный короб, оглянулся, чтоб вскричать: "Разрешили! Разрешили!" - и обмер. В землянке ни души.

Оказывается, я с таким напряженным вниманием разговаривал с высоким начальством, что не заметил, как вбежавший

дневальный крикнул: "По машинам!" -- и летчики, шмякая унтами по хлюпавшему полу, выскочили из землянки...

Я вылетел наверх, едва не сбив дневального. Сыромятников, судя по всему, был в самолетном ящике. Этот дощатый, покрытый

толем ящик из-под английского "харрикейна", превращенный наземный КП, чернел на другом конце аэродрома. Из ящика струился

дымок -- подтапливали, значит. Листовками. Дымок белый, почти бесцветный.

На стоянках заводили моторы. "Палки" вертелись все быстрее, наполняя узкое, зажатое сопками летное поле саднящим гулом.

Вот опять сбавили обороты. Летчики, как утята в разбитых яйцах,. вертели желтыми, в щлемофонах, головами. Ждали ракеты на

вылет.

"Опоздаю?" - мелькнуло испуганно, и я кинулся со всех ног к самолетному ящику.

Дощатая дверца его приоткрыта. Остановился, чтобы перевести дух, и вдруг услышал из дымной глуби КП голос начальника

штаба. Горестный тихий голос, не голос -- вздох: -- Хорошо бы половина вернулась...

Я почувствовал: не могу двинуться. Словно на мне оказались водолазные, из металла, ботинки, а землю намагнитили. Подошвы

как приклеенные.

Пытаюсь оторвать ноги от земли -- не могу. Дергаюсь вперед всем телом " ни с места...

Из дверей выглянул полковник Сыромятников:

- Свирский? Что ж ты?' Оперативный звонил мне... Давай!.. На тройку.

Меня как пришпорили. До стоянки мчался вскачь. Жестами показал молоденькому летчику, сидевшему в кабине в своих

марсианских очках, что меня направили к нему. Тот сбавил обороты, перестало сеять в глаза каменистой пылью.

Нижний стрелок выпрыгнул из кабины без дискуссий. Торопливо отдал свою полинялую капку - спасательный жилет. Парашют был

подогнан, наверное, на Гулливера, болтался на груди, как сума. Я попытался укоротить лямки, опасливо глядя на торпеду с

круглым авиационным стабилизатором, подвешенную под брюхом самолета. Она матово-желто отсвечивала в лучах заката,

длинная, как вытянутый, греющийся на солнце удав, и все же никак не вязалась с чудовищной смертью, которая раскалывает

океанские корабли, как орех.

- Ладно! - сказал мне подбежавший "технарь", видя, как я воюю с лямками парашюта. - Все равно прыгать некуда. Баренцево

парашютистов не жалует...- - С этим напутствием он затолкал меня в нижний люк.

Торпедоносец на рулежке бренчал, как телега. Его пошвыривало на выбоинах и засыпанных воронках, в которых просела земля.

В кабине пахло нагретым плексигласом, какой-то эмалью. Стрелок-радист, веснушчатый мальчишка лет восемнадцати, нагнулся

ко мне, спросил жестом, не мутит ли меня в полете. Прокричал на ухо: -Если что, снимай сапог-- и в сапог.

Я изобразил на лице несказанное возмущение.

Пока мы устанавливали взаимопонимание, тяжелая машина, дважды плюхнувшись колесами о грунт,наконец взлетела.

В желтоватом плексигласе мелькнула сопка, а вскоре серо-зеленый гранитный хаос прибрежья... И началась вода, вода без

конца, черная, как нефть. И совсем рядом, рукой подать. Черная купель.

При такой высоте снизу и птица не подберется, не то что "мессер"... Я потряс стрелка-радиста за белый унт: не лучше ли мне

сверху глазеть? Помогу...

Он чуть потеснился, я высунул голову в верхнюю полусферу, спросил, кто летчик. Позади шли, чуть вздрагивая в воздушных

потоках, четыре торпедоносца, сверкая кабинами над черной водой. Облака были густыми, плотными, они висели, как

освещенные солнцем аэростаты в огромном прозрачном и ослеплявшем мире, где не было ни конца ни края ни этой ледяной

черной купели, ни этому небу...

Самолеты прижимались к самой воде; на волнах оставались от винтов дорожки ряби. Где-то сбоку поднялись с воды

потревоженные птицы. Целая туча птиц. Заметались в панике взад-вперед, остались позади.

Я вздохнул спокойнее. Неделю назад такая птичка пробила штурманскую кабину, ранила штурмана. Этого еще не хватало. . .

Теперь мы одни. До самого полюса - никого. Свежий ветер гнал к берегам пенистые барашки. Над ними маленькими пушистыми

комочками белели две чайки. Они медленно летели вперед, отчаянно борясь с ветром. Обессилев в этой неравной борьбе, чайки

разворачивались и, подхватываемые воздушным потоком, стремительно неслись к берегу.

Я увидел в глазах стрелка-радиста скрытую боль, тоску.

"Летят, - словно думал он. - Вот срежут нас... А они все летать будут".

Заметив мой пристальный взгляд, стрелок-радист сразу подобрался, лицо его стало непроницаемым.

Моторы звенели час, другой... Погода ухудшилась. Мокрый снег с дождем, вставая на пути экипажей, растекался по стеклам

длинными каплями. И снова -- солнце в лицо.

Я уже почти гордился своей необходимостью в боевом экипаже, но тут стрелок-радист, не отводя глаз от блеклого неба, вытянул

из унта свернутый вчетверо журнал и сунул мне: -- Почитай пока!..

Я взял обескураженно. Это оказался свежий номер "Крокодила". Бросил взгляд вниз - кипят бело-пенные гребни. И развернул

журнал.

Никогда не летал с таким комфортом, как в эту немыслимую атаку. Разве что после войны, на рейсовых "Ту-104".

Я похохатывал несколько свысока над карикатурами, когда услышал в наушниках возглас штурмана: "Вижу корабли!"

Отшвырнув журнал, припал лбом к желтоватому плексигласу кабины, увидев над темной водой серо-черные дымы кораблей.

Огромную, расползающуюся папаху дыма.

- Двадцать три. .. - подсчитал штурман. - Петро, двадцать три!повторил он возбужденно.- Вон еще выползают...

В ответ - молчание. Только ревут моторы. Их надсадно-звенящий рев стал уже нашей тишиной - осязаемо-плотной, настороженной.

Я почувствовал обычную, как перед бомбежкой, тревогу, слегка стеснившую сердце. Будто сжал его кто-то жесткими и

шершавыми ладонями.

- Петро! -- Голос штурмана стал каким-то сдавленным, хрипловатым.-Сорок три единицы. Охранение тремя кольцами.

Схарчат!..

Звенят моторы. Звенели б они так и дальше. Хоть всю жизнь...

И вдруг в этой ставшей уж до боли желанной тишине - панический вскрик штурмана, брань.

- Ты что, спятил... мать твою?! Куда ты лезешь?.. Сорок три единицы!.. В бога душу... Петро-о!

Словно аркан набросили на человека и тянут - в костер, а он бьется в истерике: - Петро-о!