Асар Эппель - In Telega (cборник статей) Страница 21

Ноту этой самодостаточности оборвать не в силах никто. Кроме профсоюза в театре "Ла Скала", где на прогоне оперы "La Vestale", когда массовка слилась было с долгозвучным этим и вековечным голосом двумястами своих дивных гортаней, точно по часам появился какой-то типчик и крикнул: "La prova й finita!" (репетиция закончена), и все в апогее звучания вмиг захлопнули рты. Дирижер, маэстро Мути, чтоб не сломаться, уходит всегда на пять минут раньше...

Аркадий Акимович Штейнберг, замечательный поэт и наставник многих путников, рассказывал про допрос неисчислимо сдававшихся в плен итальянцев. Глядя на отчаянно рыдавшего паренька, допросчики никак не могли приступить к обычному "номер части? сколькерых вас сбросили?", ибо тот ревел, тряс губами и размазывал слезы. Ходивший под влиянием легкого воздуха по своей деревне в одних портах, он был сброшен в полной выкладке в очень холодный снег, который не сказать чтобы по горло, но по грудь был. Из снега его вынули готы. Кто такие готы, пацан не ведал, но готский комплекс (см. Вазари) у итальянцев неизбывен. Ему плеснули щей, но он в ужасе отворотился, ибо от котелка шибануло снадобьем, какое у них дают козлам, чтобы потише бодались и вообще... И сразу зарыдал. Но макаронники, они же хитрые! "Mio papа й operaio!" - вопил он, полагая улестить готов (которые, между прочим, его пока и пальцем еще не тронули). "Он орет, что его отец - рабочий", - перевел толмач. "Так... - хмуро сказал главный полковник. - Рабочий..." "Si! Operaio!" - блажил пацан. "Если твой батя рабочий, - полковник указал на портрет Карла Маркса, - тогда скажи, кто это".

"Верди!" - радостно завопил пацан и незамедлительно спел "La donna й mobile", что готам известно как "Сердце красавиц склонно к измене".

ЧЕМ СЕРДЦЕ УСПОКОИТСЯ

Всего больше изо всех дней недели мне с детства был по душе четверг. Уютный и срединный, он обычно оказывался каждонедельным убежищем, и в благоприятный этот неспешно длящийся день я бывал и бываю по-особому сосредоточен и спокоен. Всякий раз, отмечая такое свое состояние, я никак не мог его объяснить. Но вот хитроумный календарь наручных моих японских часов, когда - предварительно поставив год и дату рождения - я захотел с электронной помощью узнать день недели, в который родился, показал мне... четверг.

Совпадение тут или первопричина - сказать трудно. В этой связи можно вспомнить еще об одном подсознательном переживании.

Довольно часто в самых разных ситуациях людям вдруг представляется, что нечто подобное происходящему уже когда-то происходило. Неуловимый резонанс именуется ложной памятью. Он, как правило, неповторим, не оставляет конкретных образов в памяти обычной, но безотчетная тоска по "невоспоминанию", столь безнадежно пытавшемуся стать воспоминанием, почему-то остается.

Гораздо реже - причем у особ с воспитанным и развитым воображением возникает навязчивая аналогия с некоей исторической порой, отчего-то знакомой и ощущаемой как время нашего предыдущего присутствия на земле этакой "жизнью до жизни", прожитой в давнем каком-то, неотчетливом и зыбком бытованье.

Мне таким близким, пережитым и потерянным представляются два исторических времени: далекое средневековье (скажем, готический, времен последнего похода на сарацин, городишко в темную весеннюю пору, когда на мокрой горбатой мостовой отсвечивает не погашенная фонарщиком луна) и незабвенная австро-венгерская монархия.

А она до сих пор все еще разваливается (мирно в Чехословакии и кроваво в Югославии), Австро-Венгерская империя - прекраснейшее из государств, до сих пор незабвенное по задворкам Польши и той же Чехословакии (теперь уже Чехии и Словакии), где со стен в деревнях взирает, как взирал, благословенный император Франц Иосиф I.

У меня нет корней в достославной этой стране. Мои предки не оттуда. Но в московском нашем шкафу обреталась поразительная венская вешалка для сюртучных брюк, вся из черешневого дерева, с бархатными прокладками, с золотой декадентской надписью "Еlegant" ("Мориц! Мориц! Мориц ист дер шенстер Элегант!"). Так что частенько в воображении своем я оказываюсь в каком-нибудь австро-венгерском, скажем, Лемберге в траченный молью исход девятнадцатого века, когда Австрия и Венгрия слились в политическом лобзании. И происходит все под аккомпанемент не победительного марша Радецкого, а дурацкой какой-то песенки, герой которой - князь Виндишгрец, но уже не каратель восставших чехов, а что-то вроде Мальбрука. Причем сановное имя его звучит так, будто в галицийском городишке Броды хотят выговорить слово "винегрет".

...Кушайте, дети, мама приготовила хороший виндишгрец...

Вышедшая из шинели Франца Иосифа, подбитой наскоро сметанным в подкладку лоскутом, имена коего странны и стародавни - Семиградье, Кроация, Славония, Цислайтания, королевство Лодомирия и Галиция (а есть еще и Гориция. И даже какая-то Градиска), - держава эта не играла никакой экономической роли. Она олицетворяла Прекрасную Эпоху. И ничего не производила. Кроме благоприятного впечатления и Сказок Венского леса.

А еще были курорты. Целебнейшие Мариенбады и Карлсбады, где виноградолечение и сальварсан творили чудеса. И была оперетта с придунайско-черногорскими страстями. С Баядерой из Градиски и графиней Марицей из Гориции...

Счастливое время. Чудесный климат. По каемке русинский и кроатский говор, в середке невнятная мадьярская речь, в Тироле поют, цыган не счесть, чехи увлечены патриотическими подделками Ганки, евреи наличествуют. И царствующий долгожитель - уже упомянутый император Франц Иосиф I (в ехидном просторечии - "старик Прогулкин") - старорежимной методой неусыпно правит этническим этим бедламом, этим карнавально-династическим феноменом.

Певец другой империи скажет когда-нибудь: "Если выпало в Империи родиться - лучше жить в глухой провинции у моря", но к Австро-Венгрии это неприложимо, ибо вся она и есть вожделенное захолустье и провинциальное мое убежище.

Отчего же в легкомысленных этих пределах звучит Малер? Отчего из венского Сецессиона в Европу прорастают декадентские лилии югендштиля последнего из великих стилей? Не странно ли, что в безмятежнейшем из государств зарождаются пророки будущего распада и тлена, уловившие реляции из интуитивного: Захер-Мазох, Фрейд, Кафка, Бруно Шульц?

Мечтаемое воображается в смещениях - вот я в модной венской кофейне. Лучшие пирожные в Европе. За столиками на венских стульях - знаменитости. Кто взял кофе по-венски, кто - шницель по-венски, но все поглядывают на улицу. Кафка высматривает господина Замзу. Мазох - даму в мехах. Шульц запропастившегося отца. Фрейд - первопричину наших фобий.

Увы! На солнечном тротуаре в целях перепродажи умело приваживает собак на краковскую колбасу простодушный Йозеф Швейк да слоняется молодой человек по имени Адольф Шикльгрубер, обдумывая, чем бы ему таким заняться...

Странные мы все-таки существа - у нас получилась такая удачная страна, а все затем, чтобы в ней - уже в который раз - у нас опять ничего не получилось...

ЦЕЛЫЙ МЕСЯЦ В ДЕРЕВНЕ

- В пяти километрах отсюда, в Этуа, жил Рильке. Пошли, ффиона, поищем его дом! - говорю я.

Именно так - с двумя "ф" следует писать имя ffiona. Оно - валлийское. А с маленькой буквы - потому что так предпочитает его носительница. Спотыкаясь на строчном начертании и двух несусветных "фф", привыкайте и вы тоже.

Мы с британской беллетристкой ффионой и еще тремя международными коллегами проживаем в сельской швейцарской местности в имении достославного издателя Ледиг-Ровольта, чья красавица жена, пережив мужа и дожив до глубокой старости, отказала усадьбу писателям. Их международным отбором озабочен особый совет, назвавший постояльцев августа и теперь ублажающий их (нас) в лице домоправительницы Кристины - молодой актрисы, закупающей провизию (какую пожелаем, о чем пишем на особой доске) и готовящей ужины, куда полагается являться к восьми. Это наша единственная повинность.

В старинном шато всё как при владельцах - хозяйкины парики, бигуди и шляпы лежат, где лежали. Редкостная мебель, драгоценные безделушки, свечи в золоченых шандалах, мобили скульптора Тангели, живопись Мунка - всё на своих местах, а возле дома - лужайка, косогором срывающаяся к дороге, где в кустах обретается здоровенный железный бык, и, если поглядеть оттуда вверх - с косогора скатывается огромный валун. Так пострижен куст, и хочется на зависть Сизифу навсегда вкатить его обратно, но такое возможно лишь в форме метафорической. За письменным столом, пребывая в убеждении, что то, чем ты вообще занимаешься, труд не Сизифов.

Здесь тебе даровано прожить месяц, потом в аэропорту на твой красный паспорт даже не глянут - улетайте, мол, откуда прилетели. Попроживали - и хватит.

А в здешних местах кто только не проживал. Неподалеку и чаплинское Веве, и набоковское Монтрё, да и на моей двери стоит "Набоков", причем Кристина уверяет, что он в этой комнате жил несомненно. Возможно. К своему издателю Ровольту Набоков, конечно, наезжал, и, если оставался ночевать, хозяин уступал ему собственную спальню. Больше негде. Конечно, хороша и библиотека, но там не имеется нужных ночующему удобств, так что в библиотеку ради гостя, вероятно, откочевывал сам хозяин.