В открытое небо - Антонио Итурбе Страница 21

Анри толкает его локтем в бок и показывает подбородком на официанта.

– Видел его волосы?

– А что с ними не так?

– Присмотрись хорошенько! Он черным углем нарисовал себе волосы, а лысину на макушке закрасил, для маскировки.

– Вот это, и вправду сказать, средней руки рисовальщик!

Взрыв хохота. У Анри на глазах выступают слезы, а Бертран чуть не опрокидывает бокал вина на Рене де Соссина.

Тони скашивает взгляд на Луизу и видит, как она, словно при замедленной съемке, зажигает одну из своих сигарилл «Кравен». Ее манера раскуривать сигариллу напоминает ему движения современных актрис из картин кинематографа, но гораздо лучше. Актрисы имитируют жесты, а Луиза их изобретает.

Она пристально смотрит на него, осторожно, чтобы не повредить свое хрупкое бедро, поднимается с места и выходит, слегка хромая, с той чарующей грацией, что гипнотизирует любого.

На улице стало темно, под конец лета к ночи уже веет свежестью, и прохожие с какой-то птичьей бесприютностью движутся по Сен-Жермен-де-Пре.

– Тони…

– Меня всегда занимал вопрос: куда идут те, кто проходит мимо. Они на секунду появляются перед нами, в наших жизнях, а потом исчезают. И куда же они направляются, Лулу?

– Понятия не имею…

– Они ничего о нас не знают. Тебе не кажется это невероятным?

– Тони…

– И если мы прямо сейчас умрем, они даже и не заметят!

– Тони, врачи говорят, что я еще не совсем оправилась от коксалгии. Нам нужно отложить свадьбу.

– Отложить?

– Да, перенести ее.

– Ну конечно, твое здоровье прежде всего. И на сколько перенесем? На два месяца? Три?

Она так глубоко затягивается английской сигариллой, что та полностью сгорает.

– Не знаю…

Зрачки Лулу не отрываются от некой точки в конце проспекта, но в действительности она просто глядит в темноту ночи. Тони вдруг понимает, что она не хочет взглянуть ему в глаза, и грудь его наполняется битым стеклом.

Что она хочет сказать этим «не знаю»? Разве не больше смысла в утверждении, что это врачи «не знают»? И то, как она это произнесла, будто для нее отсрочка – облегчение?

Он все это прокручивает в голове, пока она молча закуривает еще одну сигариллу. А он не решается открыть рот. Он мог бы попросить у нее объяснений, но смертельно боится, что она эти объяснения ему даст. Если он сформулирует роковой вопрос: «Ты не уверена, что хочешь выйти за меня?» – то ведь можно спровоцировать ответ, слышать который он категорически не желает. И он не только ничего не говорит, но и накрепко сжимает губы: не откроешь дверь – не выскочит кошка.

Оба молча возвращаются в кафе. Тони бросает взгляд в зеркала на дальней стене и видит там самого себя, Лулу и всех остальных как бы со стороны. Компания веселых молодых людей, хорошо одетых, они громко разговаривают, пьют из хрустальных бокалов вино.

Кто они?

Приносят пропитанный ликером «Гран-Марнье» слоеный пирог, его любимый, а он и на поднос не смотрит. Это счастливое настоящее, за которое они подняли бокалы всего несколько минут назад, испарилось. Он не знает, с какой стати люди маниакально мечтают о будущем: сам бы он отдал все на свете за то, чтобы время повернуло вспять, чтобы навсегда остаться в том настоящем, когда Лулу смеется, в том времени, когда она еще не произнесла свое «не знаю».

Глава 12. Пальмира (Сирия), 1922 год

Механик, который вроде как спит, вдруг поднимает подбородок, подобно дремлющей у порога собаке, почуявшей опасность. Опасность появилась. Какой-то еле слышный шелест, которого не должно быть. Механик говорит пилоту:

– Мотор… какой-то странный шум.

Мермоз отрицательно качает головой. Его механик – сын сапожника из Нанта, он слишком пугливый. Летать не привык; ждет не дождется, когда выйдет срок его службы и он сможет вернуться в тесную семейную мастерскую, пропитанную запахом старой кожи, где все лежит на полу. И успокаивает механика смешком:

– Ничего особенного, Шиффле. Ветер посвистывает.

Мермоз невозмутимо продолжает изучать линию горизонта в направлении юго-юго-запад. Через несколько минут они уже должны увидеть внизу темное пятно лагеря. За те несколько недель, что Мермоз провел в служебной командировке в Дамаске, он прикупил на рынке кальян, коврики и шпалеры, которые теперь теснятся в его палатке, превратив скромное пристанище в шатер бедуина, заветную мечту британских художников-ориенталистов прошлого века.

Свист нарастает. Мермоз краем глаза смотрит на приборную доску и видит, как резко идет вверх стрелка датчика температуры радиатора. Еще мгновенье, и из двигателя вырываются языки пламени. Пожар на борту – худшее, что может случиться: если пламя доберется до бака с топливом, летчику, чтобы погибнуть, даже не понадобится брякнуться о землю. Механик вскрикивает от ужаса.

– Надо бы этот гриль загасить, – повысив голос, но все с тем же спокойствием говорит ему пилот. – Проверь пояс, крепко ли держится, сейчас вверх тормашками перевернемся.

Он глушит двигатель и быстро крутит самолет на все триста шестьдесят градусов, словно акробатический трюк демонстрирует, – огонь гаснет под резким ударом воздуха, будто свечу задули. И вот они на высоте тысяча восемьсот метров, мотор у них сгорел, и они падают