Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш Страница 21

делала вся деревня, я в физическом смысле слова усложнял себе жизнь. Разумеется, в том, что касается отношений земли и неба, осадков и почвы, деревня тоже может исходить только из вероятности. Зато никакие индивидуалистические представления не мешают ей полностью подчиниться этой вероятности. Подневольность эта, распространяющаяся буквально на все проявления жизни, настолько незыблема, что просто невыносима для человека, привыкшего принимать самостоятельные решения.

Когда деревня что-то предпринимает или что-то осознает, то ни действия, ни процесс осознания не имеют субъекта, лица, потому что конкретные, причастные к этому индивиды ритуально поглощаются коллективным сознанием, а их опыт соотносится с нарицательным существительным, обозначающим тип поселения. Сегодня деревня сажает картошку. Разумеется, всегда есть люди, задающие тон, чьи слова в сложном, длительном и загадочном процессе выработки решения имеют особый вес, однако как только решение принято, эти люди уже не имеют значения, независимо от того, верным был их расчет или нет. За двадцать лет я не слышал, чтобы кто-то задним числом выражал недовольство принятым коллективно решением. В худшем случае деревенские жители констатируют: мол, в этом году было так, а в другие годы иначе. Ответственность за те или иные действия, даже в случае явной оплошности, они никогда не связывают с кем-то конкретно или с самими собой. В их вселенной все свершается так, как должно свершаться.

Мне потребовалось по крайней мере лет десять для того, чтобы уяснить, что на покос, как бы ни было жарко, мне следует надевать брюки и рубашку с длинными рукавами, причем рубашка должна быть застегнута до верхней пуговицы. Кто косит иначе, тот или вспотеет, простудится, или его зажрут слепни.

Но есть у понятия «деревня» и более широкий, более отвлеченный смысл. Это не только все люди, входящие в «наш мир», со всеми их помыслами и поступками, не только все наши кровные и всё, что они делают или избегают делать, но и принадлежащее сразу всем коллективное знание. За пределами этого знания знаний нет.

Чтобы было понятнее, о чем идет речь и что стоит за этим безапелляционным и непроницаемым миросознанием, поведаю такую историю.

В конце войны деревня неоднократно переходила из рук в руки, и однажды, когда русские в очередной раз выбили из нее немцев, шестеро немецких солдат, дезертировав из своей части, укрылись на чердаке винодельни на одном из ближайших холмов. Сдаваться в плен им не хотелось, но и воевать, видимо, надоело. Деревня отнеслась к их решению с уважением и укрывала их на протяжении шести лет. Что вовсе не значит, будто шесть лет они так и сидели на чердаке — напротив, они жили, работали на полях точно так же, как все остальные. Первой весной, на пашне, один из солдат распорол себе плугом ногу, получил заражение крови и, несколько дней провалявшись в жару, скончался. «Все», иными словами деревня, знали, что немец при смерти, но врача к нему все-таки не позвали. Окружной врач, живший в дальнем селении, в число «всех» не входил. Точно так же, как и священник. Так без попа и похоронили. Обособленное и непроницаемое миросознание, не позволившее спасти жизнь одному из немцев, сделало вполне безопасной и вольной жизнь остальных пятерых — настолько, что позднее они не только батрачили на местных хозяев, но ходили на заработки даже в соседние деревни. Ничто этому не препятствовало, поскольку жители ближних селений относятся к числу «всех», а то, о чем знают все, обсуждать не имеет смысла, то есть никто посторонний об этом узнать не может. Почему я и говорю, что живу в местах, где люди мыслят понятиями премодерными. В самую мрачную пору «холодной войны», когда все венгерское общество сплошь было опутано сетью доносчиков и сексотов, пятеро немцев по-прежнему чувствовали себя в полной безопасности, более того, в один замечательный день, когда их совсем заела тоска по родине, местные жители переправили их через проходящую неподалеку австрийскую границу. Невзирая на ограждения из колючей проволоки, на минные поля, на страшный «железный занавес».

Есть ощущение, будто жизнь здесь складывается не из индивидуальных впечатлений, не из осмысленной исторической памяти, не из воспоминания и забвения, а из глухого молчания.

Что, конечно, можно понять, ведь если люди, наделенные индивидуальным сознанием, неизменно вынуждены говорить чуть больше того, что они знают, то в премодерном обществе каждый в отдельности говорит всегда меньше того, о чем знают все.

В молчаливом, расчерченном перелесками крае, который с запада огибает дорога, проложенная еще римлянами, и где старые латинские названия городов мы используем так же, как ласкательные имена наших близких знакомых, земля покрыта правильными волнообразными наплывами. Первые асфальтированные дороги здесь построили в тридцатые годы двадцатого века американские и британские нефтяные компании, когда их геологи обнаружили, что красивый волнистый ландшафт скрывает в глуби богатые залежи нефти. Шоссе проложили почти след в след по старым проселкам, и они, пересекая изрезанные небольшими речушками долины, взбираются на холмы, одолев которые снова неспешно сбегают в лощины, где среди грабов и тальника растут на кочках камыши, тростники, калужница, водяные лилии и струится очередной безымянный ручей. Холмы и долины, сменяя друг друга, широкими мощными волнами катят с северо-запада на юго-восток. На закате над ними встает туман и, густея, держится до рассвета. Нынешний облик этой суровой местности сформировали не тектонические процессы и даже не бывшее здесь когда-то море, а массы снега и глыбы льда, которые, сойдя с Альп в конце ледникового периода, протаранили и отутюжили здесь всю поверхность. Если встать на возвышенность и повернуться туда, где угадывается безмятежная Адриатика с полуостровом Истрия, то, пожалуй, еще и сегодня можно различить отголоски двигавшейся на протяжении сотен тысячелетий морены. Или, может быть, о неимоверном грохоте и масштабах былых разрушительно-созидательных трансформаций нам напомнят сами физические особенности ландшафта. Крохотные селения, вскарабкавшиеся на гребни холмов, держатся кучно, так что можно услышать, когда у соседей бьют в колокол, и по звону определить: кто-то умер, кого-то хоронят, кто-то венчается, или крестит в храме младенца, или просто наступил полдень, наступил вечер, наступило утро, и, стало быть, жизнь без каких-либо происшествий продолжается заведенным порядком. А в ясную погоду можно разглядеть даже окраинные дома, утопающие в сливовых и яблоневых садах.

Не только знание, но и зрение, слух у сельчан функционируют как бы на коллективно-безличном уровне. Они одинаково видят и одинаково слышат. Меня всякий раз приводит в неописуемое изумление, что стоит кому-либо надеть что-то новое, незнакомое, как его перестают узнавать. И становится вдруг понятным, что в эпохи доиндивидуального существования переодевание действительно могло вводить