Пополам - Маша Трауб Страница 21

не бывает. Жила этажом ниже. Ей предлагали меня забрать, она имела право, но отказалась. Сказала, что не сможет, не хватит сил воспитывать ребенка, на ноги поднимать. Да и денег лишних нет. Только пенсия. Помочь некому. С дочерью они давно не поддерживали связь, поругались, даже не здоровались, ребенок не знает, что она его бабушка, так что… Пусть государство о нем позаботится. Всегда будет сыт и одет.

Других родственников вроде как не нашлось, а может, и не искали. Когда я вырос, выяснил, что были: дядя, родной брат отца. Уехал на заработки на Север, там женился и остался. Назад не собирался возвращаться. Племянник ему тоже, судя по всему, не сдался. На похороны не приехал, правда, по уважительной причине – погодные условия не позволяли. Самолеты не летали. Мама говорила, что у нее есть двоюродная сестра, но почти как родная. Но и та не появилась. Так что я остался сиротой при живых родственниках – бабушка, дядя, тетя. Про отца я тоже узнал. Они с моей мамой не были официально расписаны, поэтому в моем свидетельстве стоял прочерк. Получалось, что я внеплановый ребенок, побочный продукт связи. Но отец вроде как нас поддерживал, приходил, помогал маме, подарки мне дарил. Я хотел верить, что он нас пусть по-своему, но любил. А если не верить, то как жить? Мама умерла, отца, получается, у меня не было. Такой историей в нашем детском доме никого не удивишь. Единственное, что я так и не смог себе объяснить: почему бабушка за все время – мы виделись каждый день – не сказала, что она мне родная? И почему не забрала?

Я не хотел становиться тем, кем стал для Ани. Она была милой девушкой, улыбчивой, доброжелательной. Мне хватало и этого. Я убедил себя, что мы в чем-то похожи. Она из Иванова, неизбалованная, жила скромно. Я не признался сразу, что детдомовский, она и не особо выспрашивала. Мне хотелось иметь обычную семью, где жена рожает детей, готовит обеды и ужины, рассказывает вечером мужу о детских проделках, обсуждает какие-то планы. Аня казалась именно такой – домашней, благодарной. Теща – да, суетилась, выслуживалась, лебезила. Я все гадал, когда ей надоест. Теща не была по натуре доброй, отзывчивой и уж тем более услужливой. Но ей нравилось готовить, нравилось, когда я ее благодарил. И, надо сказать, делал это от всего сердца. Если она хотела новый бойлер на дачу, поливалку для сада – просила напрямую. С ней оказалось все понятно, предсказуемо. Аня же хотела большего. Только чего? Если бы она мне рассказала, я бы ее поддержал. Но она замолкала и закрывалась. В детском доме во мне убили желание говорить. Любое откровение, любая слабость могли быть использованы против тебя. Я заставлял себя молчать. Аня считала меня жестким, жестоким. Ложилась в кровать, будто шла на плаху, ожидая, что я сделаю что-то ужасное. Не говорила, не кричала, не возмущалась. Лежала и плакала. В детском доме те, кто лежал и плакал, становились жертвами. Над ними издевались особенно изощренно. Я не хотел превращаться в тех извергов.

Когда Аня забеременела, мне стало страшно. Да, я хотел семью, большую, дружную, но в голове крутилась мысль – а если что-то случится со мной или с Аней, мой ребенок окажется в детском доме?

Антон родился слабым, раньше срока. Лежал в реанимации, обмотанный страшными трубками, с иглой в голове. Я боялся, что сын не выживет в этом мире. Он был очень похож на меня в детстве. Мечтательный, чувствительный, слишком добрый и открытый для мальчика. Только мне пришлось забыть о своей натуре. Жить хотелось. Люди меняются, если им очень хочется выжить. Но я не мог допустить, чтобы мой сын выживал. Я хотел, чтобы он просто жил.

Я надеялся, что Аня будет радоваться материнству, но стало только хуже. Она винила себя в том, что родила больного ребенка, да еще раньше срока. Совсем замкнулась. Лежала на кровати, уткнувшись в стену, и молчала. Молока у нее оказалось мало. Антон не наедался, плакал все время. Аня опять винила себя. Я пытался с ней поговорить, но она снова начинала плакать. Мне не доверяла, скорее боялась. Мы так и не стали близки. Я тоже не мог ей довериться. Аня уходила и могла часами бродить с коляской не пойми где. Я за нее волновался. Иногда она не отдавала себе отчета в том, что происходит, – утро сейчас, день или вечер. Могла носить на руках Антона часами, не отпуская от себя ни на минуту. А уже через день не подходила, когда он истошно рыдал от голода.

Мы с Аней отдалялись каждый день. Однажды я подумал, что моя жена сошла с ума. Я пришел домой пораньше. Антон плакал в комнате. Аня лежала в гостиной, уткнувшись в стену и накрывшись с головой пледом. Я покормил Антона из бутылочки и пошел в ванную. Аня ворвалась, когда я купал сына. Она кричала, что я хочу его утопить, раз он не такой, каким должен быть. Пыталась вырвать у меня ребенка. Я объяснял, что просто его искупал перед сном. У жены началась истерика. Мне пришлось вызвать врачей. Ане сделали укол, чтобы она успокоилась. Врач мне объяснил, что у молодых матерей бывает подобное состояние – истерика, страхи, нежелание кормить ребенка, вспыхнувшая ненависть к мужу. Бывают и случаи суицида. Врач сказал, что Ане нужна помощь – кто-то из близких должен находиться рядом. И если есть возможность, надо нанять няню. Что я и сделал. Вызвал тещу, пригласил профессиональную няню с хорошими рекомендациями. Но Аня всех считала врагами – и меня, и собственную мать, не говоря уже о няне. Вбила себе в голову, что мы ее не понимаем, а понимает ее только врач из поликлиники. Частный же врач делает все, чтобы она страдала. Этого я совсем не мог взять в толк. Зачем нужно несколько часов сидеть в очереди в поликлинике, когда есть врач, который придет на дом и сделает все, что нужно ребенку, включая прививки? Зачем беспокоиться о том, украдут коляску от поликлиники или нет? Почему не пользоваться тем, что я мог дать жене и сыну? А я хотел дать им самое лучшее. Все, что мог.

Для своей жены я оставался врагом. Возможно, поэтому таким и стал, не знаю. Но терпел долго. Наша супружеская жизнь закончилась после рождения сына. Аня спала в детской. Если я задерживался на работе, она меня не ждала.