Булат Окуджава - Упраздненный театр Страница 22

"Ваграм! - недовольно и сердито восклицает тетя Сильвия. - Зачем ты прибежал в каюту? Мог бы и на пристани подождать!.." Ваграм Петрович встряхивает черными цыганскими кудрями и чмокает тетю Сильвию в щеку и Ванванча в щечку, а Люлюшку тискает в объятиях. "Ээээ, - говорит тетя Сильвия, - ну хватит, хватит!" Ваграм Петрович подхватывает чемоданы, и все двигаются к выходу. Тетя Сильвия продолжает капризничать. Она совсем на себя не похожа. Она не командует, не велит, а капризничает, как маленькая избалованная девочка. Но Ваграм Петрович не сердится на нее за это, не обижается - посмеивается, поддакивает и подмигивает то Ванванчу, то Люлюшке, а то бросает чемоданы и вдруг ловит белую руку тети Сильвии и начинает ее целовать. "Перестань, Ваграм, прекрати!" - негодует тетя Сильвия и сама начинает смеяться. А как он движется при этом, как пританцовывает, как отставляет локти!..

Ваграм Петрович - главный Люлюшкин доктор, и он главный специалист по спондилезу, и он главный врач санатория, в котором им предстоит жить. "Он мамин друг, - говорит Люлюшка Ванванчу, - он не просто доктор, а друг, понимаешь?"

Ванванч не думает сейчас ни о папе, ни о маме. Он видит Ваграма Петровича и радостно представляет себе, как они будут жить у моря - весело и раскованно. Он бежит за цыганским Ваграмом Петровичем со своим маленьким чемоданчиком, переполненный восторгом и приязнью... Где-то там далеко Арбат и Жоржетта, отвергнувшая своих буржуазных родителей, которые где-то там, в Париже, где-то там... Арбат... Париж... Евпатория...

Вот они усаживаются в старенький пропыленный тарантас с дырявым тентом над головой, и старый улыбающийся татарин дергает вожжи, и две коричневые лошадки цокают по ялтинским улочкам. Потом - знойная дорога. Остановки у каких-то придорожных домиков. Татарки в шальварах и косыночках выносят горячие лепешки, виноградный сок. Ленивые собаки едва вертят хвостами. Горная дорога змеится сквозь зной. Люлюшка кричит: "Вай!", едва море открывается за очередным поворотом где-то глубоко внизу и скрывается, и возникает вновь. "Вай!" - "Не ори!" - негодует тетя Сильвия.

Они ночуют в очередном татарском доме при дороге, на чистых простынях, на твердых топчанах, покрытых коврами. Перед сном детей кормят кислым молоком, и снова - золотистые лепешки, и татарская будничная скороговорка, и скуластые бронзовые лица хозяев. Не терпится увидеть Евпаторию. "Скоро, скоро", - загадочно щурится Ваграм Петрович.

Поворот за поворотом. Старый татарин выпевает что-то тягучее. Море меркнет. Голова гудит. Сквозь скрип колес слышится сочный басок Ваграма Петровича. Какие-то там их взрослые дела, какой-то пустопорожний вздор сквозь подступающую дрему... "Ты заказал?" "Заказал..." "Нашлась?" "Ну, естественно..." "Ваграм, это не твое дело..." "Голод на Украине..." "Ты с ума сошел! Что ты несешь при детях?.." "Ну Сильва... Ну, конечно, не голод... гипотетически..."

Ванванчу видится в море скала. Здесь жил Робинзон. Вполне вероятно... "Люлюшка, вот остров Робинзона!" - "Робинзончик... - говорит Люлю, - мой миленький дружок". И вдруг поет, шлепая губами: "Мой миленький дружоооок, любезный пастушоооок..." - "В чем дело?!" - сердится тетя Сильвия. "В чем, в чем, - бормочет Люлюшка, - ни в чем..."

"Пой, Люлю, пой!" - кричит Ваграм Петрович. "Ваграм, - кричит тетя Сильвия, - прекрати!" "Я доктор, - говорит он, - не вмешивайся", подмигивает Ванванчу. Тетя Сильвия ожесточенно покусывает полные губы.

"Что это значит - голод на Украине?" - думает Ванванч. Он наклоняется к Люлю. "Голод - это когда все голодные?" - шепчет он. "Не все, не все... шепчет она, - ты же не голодный?" - "Евпатория", - говорит татарин. Из-за поворота возникает Евпатория. "Евпаторийцы и евпаторийки! Евпаторяне и особенно евпаторянки! - торжественно провозглашает Ваграм. - К вам приехала Луиза Левоновна и Куку, ура! Люлюшка и Кукушка!.. Мистический конгломерат... проницательные пролетарии промена-да!.." Тетя Сильвия смеется, вглядываясь в подступивший город.

Из окна белого санаторного домика можно выпрыгнуть на золотой сухой, рассыпчатый песочек евпаторийского пляжа и втянуть всей грудью морской солоноватый дух - аромат голубой волны и выкинутых на берег, прожаренных под солнцем водорослей, и едва уловимое вкрадчивое благоухание серебряной, затаившейся в воде камбалы.

На Ванванче белая маечка и красные трусы, и соломенная шляпка такая же, как на Люлюшке, и почти полная воля, и почти полная безнаказанность. "Полная свобода! - провозгласил Ваграм Петрович, едва они вошли в новое жилище. - Полная свобода и сумасбродство!.. Но спать ложиться вовремя, кушать жадно и усердно, тетю Сильвию слушаться беспрекословно, а в остальном - полная свобода и разгильдяйство!.."

Ванванч подпрыгнул высоко, по-индейски. Люлюшка усмехнулась. Тетя Сильвия, покусывая губы и презирая пустопорожние восклицания, вынимала из чемоданов вещи и раскладывала их в белом шкафу.

Дети бегали по пляжу, взметая золотые брызги, кричали и хохотали, придумывали игры. Впрочем, каждой придумки хватало на три минуты. И тетя Сильвия крикнула им из окна раздра-женно, как она умела: "Люлю, хватит! Успокойся!.." - "А свобода?" - спросила Люлюшка. Но в окне, словно в раме, застыло лицо матери, и Ванванч тут же различил на сестре корсет, разбухаю-щий под платьицем... Потом они сидели у самой кромки воды, подставив бледные городские ступни ленивой полдневной волне, не шевелясь, приходя в себя и припоминая. Люлюшка - свое, печальное и безобразное, приправленное истошными материнскими криками, что-то запретное и унизительное; Ванванч - Жоржетту, Жоржетту, Жоржетту, не мамочку, не бабусю, не мацони с белым лавашом... а Жоржетту, отказавшуюся ехать к буржуям.

На следующий день они наслаждались безмятежными прогулками в дальний конец пляжа, где тетя Сильвия купила им малиновое мороженое, выскочившее из желтых прокуренных пальцев продавца. Сначала оно плюхнулось розоватым комком в алюминиевую формочку на заботливо подставленную круглую вафлю, затем ее прикрыла другая вафля; нажатие большого пальца - и сладкое колесико у тебя в руке, на кончике языка, холодное, ароматное, затем - в горле, не успев еще растаять, но успев охладить и пронизать все малиновым благоуханием и кольнуть зубы... или вишневое... или сливочное...

При этом на тебя смотрит, почти заглядывая в рот, смешное существо на тонких ножках в заношенной не летней юбочке и в дырявой шерстяной кофточке с чужого плеча, несмотря на полдневный зной. Оно впивается острыми глазами в твое мороженое, на острой шейке шевелится комочек, и кончик языка время от времени поглаживает сухие губы.

За ее спиной - странная женщина почему-то в пальто и в косынке, укрывшей всю голову. Дряблые щеки несвежего цвета видны из-под косынки. Она босая. В пальто и босая... И тоже смотрит с удивлением и даже с неприязнью. И не на мороженое, как девочка, а прямо на Ванванча, на его соломенную шляпку, из-под которой высыпаются каштановые колечки; затем она переводит взгляд на тетю Сильвию: какая она стройная в облегающем белом платье, а под ним - тоненькие ножки, еще бледноватые, городские, а прическа короткая по самой последней моде, и в белой сильной руке - расшитый кошелек...

Тетя Сильвия отворачивается и тянет Ванванча за руку, властно и резко. "Ну хватит, хватит, идемте, дети!.. Слышите?" Девочка делает шаг в его сторону, и Ванванч понимает, что сейчас она подскочит и вонзит длинный жадный нос в вишневое месиво. "Мама, купи ей мороженое", - безнадежно шепчет Люлю. Тетя Сильвия уводит их. "Почему ей не купили мороженое?" спрашивает Ванванч. "У нее ангина", - презрительно кривится Люлюшка. "Не глотай! - кричит тетя Сильвия дочери. - Не глотай с такой жадностью!.. Погибнешь, дура!.." "Не ори на меня", - шипит Люлю.

Но страсти утихают быстро. И вот они на маленьком базарчике, где торгуют фруктами и овощами. И тетя Сильвия выбирает маленькие звонкие арбузики величиной с большую антоновку. Дома они сядут за деревянный стол, срежут с арбузика верхний кружок и начнут выскабливать мякоть чайными ложками. Потом игры в пляжном песке. Потом санаторская нянечка в белом халате принесет им обед и, оставив судки, удалится... Потом, пообедав, они улягутся в постели и наступит мертвый час, и тетя Сильвия усядется с книгой в плетеное кресло, выставленное на пляж под самое распахнутое окно, так что будет слышно, как журчит слабая волна и как шуршат страницы книги, и как, похрустывая по песочку, возникнет на минуточку Ваграм Петрович и скажет шепотом: "А надо было бы купить ей мороженое...", а тетя Сильвия скажет: "Я растеря-лась...", и дальше - уже затухающие, вялые слова, что-то о голоде на Украине...

Он спал, просыпался. Солнце скатывалось в море. На прощание оно щекотало лицо. Люлюшка уже тоже сидела под окном в плетеном кресле с вышиванием. Ножки кресла утопали в песке. Он было предложил ей поиграть в красных и белых, но она поморщилась. Он раскрыл своего читано-го Сетона-Томпсона и уткнулся в изображение Виннипегского Волка. Волк смотрел на него, не отворачиваясь. Его бурая с подпалинами морда тянулась с листа и касалась плеча Ванванча. Два желто-зеленых громадных глаза следили за каждым его движением. Что-то было в них знакомое: настороженность и тоска, недоумение и одиночество, и давняя затаенная обида... Вдруг вспомни-лась нынешняя утренняя девочка и ее два остановившихся зрачка, и то, как она шевелила кончиком языка, будто уже дотянулась до ледяного вишневого чужого лакомства.