В Бурцев - Борьба за свободную Россию (Мои воспоминания) Страница 22

Степняк работал главным образом среди англичан и по большей части был как бы в стороне от русской эмиграции. Кроме того, у него было большое революционное прошлое и оно ставило его в исключительное положение среди эмигрантов.

Волховский подвергался большим нападкам чем Степняк. Вообще же его любили и глубоко уважали, но многие отрицательно относились к его взглядам на революционные вопросы и часто жестоко на него нападали. Волховский чувствовал это враждебное к себе отношение, и ему иногда, видимо, было тяжело его переносить.

(114) Такие враждебный отношения были, в то время довольно обычным явлением между эмигрантами. Скажу для справедливости, что такая же борьба тогда велась не только заграницей между эмигрантами, представителями разных политических течений, но и в России, - и не только в то время, - да и не только среди русских! Эта борьба между близкими, соперничающими партиями обычная вредная болезнь всех вообще политических партий всех стран и всех времен.

Я очень часто говорил с Волховским по поводу тогдашней борьбы среди эмигрантов. Особенно мне памятен с ним один мой разговор.

У Волховскаго была большая квартира, в несколько комнат. Жил он один, и я иногда оставался ночевать у него.

Однажды, когда его не было, я пришел к нему и лег спать. Когда же потушил огонь и стал уже дремать, я услышал, как он возвратился к себе с целой компанией. Они весело разговаривали между собой, но так как между пришедшими были некоторые, кого я не хотел видеть, то я не вышел из своей комнаты и под их разговор я заснул.

На следующий день я долго не просыпался и Волховский стал меня будить.

- Вставайте, Львович! Идите чай пить! Уже поздно! Я как будто с каким-то испугом схватил его руку, крепко ее сжал и несколько раз повторил ему:

- Так это вы? это вы?

Волховский с изумлением спросил меня:

- Да что с вами?

Я продолжал крепко жать его руку и проявлял необычную для меня экспансивность.

Волховский, хорошо знавший меня, был поражен моими восклицаниями и все спрашивал, что с Вами?

Я ему рассказал необычный свой сон, от которого все еще не мог отделаться.

Выехал я из Лондона на берег моря. Но еще в поезде меня что-то мучило и что-то тянуло снова в (115) Лондон. Когда я приехал на берег моря, то мне там подали телеграмму о том, что в Лондоне умер он - Волховский. Я сейчас же сел в поезд и приехал в Лондон прямо на его квартиру.

Я увидел его лежащим в гробу. Закрытые глаза, бледный, с седой бородой. Он лежал, как живой, каким я его всегда знал. Его кабинет был полон народа. Там было много известных эмигрантов. Готовились уже выносить гроб. Когда я вошел, произносили речи.

М., один из известных эмигрантов, который в то время вел особенно острую борьбу против Волховскаго, говорил об его заслугах в революционном движении и как о дорогом и любимом товарище. Второй, NN., тоже из его противников, который еще недавно называл мне Волховскаго выжившим из ума стариком, пережившим себя человеком, высмеивал его статьи и отрицал всякое его значение, тут пел дифирамбы - и его уму, и его преданности революционному делу. Он говорил, что история революционного движения на своих страницах уделит Волховскому большое место.

Публика вся была глубоко взволнована. Все были в слезах. Я стоял сзади всех, слезы душили меня. Я тоже хотел сказать несколько прощальных слов, о том, как я высоко ценил Волховскаго. Но едва я начал говорить, как голос мой стал обрываться. Я уже чувствовал, что дальше не могу говорить, и вот-вот сейчас должен буду замолчать. Я оборвал то, что начал говорить и, обращаясь к тем ораторам, которые только что произнесли свои панегирики Волховскому, с волнением как-то выкрикнул им:

- Вы теперь восхваляете Волховскаго, когда он умер, я что вы о нем говорили неделю тому назад? Что, напр., вы - я указал на первого оратора говорили о нем еще так недавно?

Голос мой прервался. Присутствующие заволновались, когда я стал это говорить. Все обернулись в ту (116) сторону, где я стоял. Они, очевидно, со страхом ждали, что я кончу каким-нибудь скандалом.

Обратившись ко второму оратору, я ему сказал:

- А вы, что еще недавно писали о нем? Что вы о нем мне говорили?

Именно в это время Волховский стал меня будить. Я открыл глаза, но до такой степени был под впечатлением того, что видел во сне, что не мог отдать себе отчета - видел ли я это только во сне или все это было на яву. Я все еще боялся верить, что это был только сон и несколько раз повторял Волховскому:

- Так это вы? это вы?

Я рассказал ему, какой пережил мучительный сон. Волховский, смеясь, спросил:

- А вы думаете N. (он назвал фамилию перваго оратора), если я умру, будет именно это говорить обо мне?

Я ответил ему:

- Конечно! Я глубоко убежден, что они все забудут все, что теперь о вас говорят и будут вас именно так восхвалять.

- Что ж, - несколько подумавши и улыбаясь, сказал Волховский, - вы, Львович, правы! У нас с вами одинаковая участь. На вас также все нападают. А знаете, что сейчас нужно для вашей биографии, чтобы прекратились все нападки на вас?

Я молчал.

- Вам нужен некролог! Тогда прекратятся все обвинения против вас!

Я никогда не мог забыть этой нашей беседы с Волховским.

Ее я вспоминал во время различных яростных атак, которые часто мне приходилось переживать и впоследствии.

В пылу самых горячих схваток я хорошо понимал и нелепость этой борьбы и то, что она велась только благодаря легкому отношению борющихся друг к другу, потому что ее разжигали нездоровые инстинкты политического соперничества и политических страстей и потому, что в этой борьбе многие свое личное дело ставили выше общего. (117)

В 1914 г., незадолго до войны, я был в Лондоне и, конечно, зашел к Волховскому. Он был уже и стар, и очень болен. Говорил много о смерти. Прощаясь, мы не надеялись более встретиться. Голова у Волховскаго была свежая, дух бодрый. Он продолжал быть тем же Волховским, каким я его знал в самые боевые годы его жизни. Он умел жить и умел умереть - спокойно, с верой в будущее. Он сообщил, что сделал распоряжение о сожжении его после смерти.

Во время нашего разговора мы как бы подводили итоги прошлому. Я ему, между прочим, напомнил наш разговор, только что приведенный мной. Он его хорошо помнил.

- Ну, а что обо мне теперь будут говорить N. и ММ.? - (он назвал фамилии тех эсеров, кто в свое время доставляли ему столько тяжелых минут и с кем он в последующие годы вместе работал в эсеровских организациях) - после того, как я умру? Ведь, наверное, все они будут говорить то же самое, что говорили у вас во сне, - и он добродушно улыбнулся.

С одним из этих лиц я потом встречался и в разговоре с ним услышал о Волховском самые теплые воспоминания, как об одном из выдающихся людей.

В Лондоне в те годы у меня была еще одна роковая в моей жизни встреча. Истинное значение ее мы все поняли только лет через семь-восемь.

В 1893 г., в Цюрихе, в квартире студента Гронковского, я встретил молодого человека, сына предводителя нижегородского дворянства, Льва Бейтнера, бывшего гвардейского офицера, пажа, товарища молодого студента Кузнецова, сына нижегородского миллионера Аф. Аф. Кузнецова, кто потом был членом второй Госуд. Думы. На следующий день Бейтнер должен был ехать в Россию по личному делу, но Гранковский и другие давали ему революционные поручения, между прочим, к этому Кузнецову. Сколько я помню, я тоже просил передать в Россию Кузнецову "Свободную Россию", и на словах сказать о (118) необходимости активной революционной борьбы во имя умеренных политических требований.

Бейтнер уехал. У него в дороге была какая-то странная история, - его арестовали в Венгрии, - связанная как-то с Гранковским. В чем заключалась эта история - не помню, но мне вообще была непонятна тогда роль Гранковского и его знакомого, какого-то таинственного субъекта, жившего в Цюрихе, который в печати подписывался "Может быть, псевдоним". Оба они были в близких отношениях с Бейтнером.

Побывши несколько месяцев в России, Бейтнер совершенно неожиданно приехал к нам в Лондон с молодой женой, сестрой Кузнецова, и поселился там.

Кроме меня, Бейтнеры близко сошлись тогда с Волховским, Чайковским, Лазаревым и другими. Из Нижнего Новгорода они получали большие средства, жили довольно широко, помогали лондонским эмигрантам. Иногда Бейтнер ездил с женой в Швейцарию, в Париж и везде у него среди эмигрантов были большие знакомства.

Как потом обнаружилось, Бейтнер был агент провокатор и освещал эмигрантов - в том числе и нас. Он, по-видимому, был заагентурен очень молодым, вращаясь в кружках студенческой молодежи, и вначале не имел большого значения для сыска. Съездивши в Россию и породнившись там с миллионером Кузнецовым, Бейтнер, одно время, по-видимому, так сказать, сбежал от жандармов, но они его отыскали заграницей и под угрозой разоблачения заставили служить, когда это ему и не было нужно.