Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева Страница 23

отрапортовали.

Есть!

Короче, было, было чем делиться Ирке, о чем

рассказывать в кругу интимном, глаза закатывая, чмокая

губами, плечами поводя и щелкая задорно пальцами.

Вот так.

Она вообще, заметить надо, слыла треплом.

Неисправимым, несусветным. И, кстати, он, язык, не знающий

покоя, Иркин, ее на год, наверное, не меньше, развел с

Валерой Додд, после изгнанья дочери таксидермиста и

скорняка из школы высокоморальной третьей.

Противна стала балаболка Лере, неприятна, и все тут,

после того, как чуть ли не сейчас же по возвращении из

ссылки деревенской на дне рождения свиньи безмозглой под

бульканье напитков разноцветных вдруг выяснилось, что это

не кто-нибудь, а именно она, Малюта, не удержала своего

малыша за мелкими зубами и рассказала, Боже мой, кому?

дочурке Старопанского, жидковолосой Светке, поведала на

ушко, чем занимается отличник из десятого с баскетболисткой

из девятого на черных матах в зале темном. Та доложила

матери, которая, естественно, за долг гражданский посчитала

необходимостью нарушить клятву, обещанье не сдержать,

вначале было данное. Рагневался, ножищами застучал

Старопанский Егор Георгиевич — директор школы образцовой,

но в интересах дела общего себя взял в руки, на цыпочках, как

шиш, как тать по коридору узкому прошел, и к щелочке

дверной припал.

Ага!

Тихушники, темнилы, молчуны и надо же, попались.

А вот Симу с Иркой никто ни разу так и не застукал. Еще бы,

поди попробуй ухватить, поймать летящий с горки к черту, в

огне, в дыму, гудящий и свистящий паровоз, карету скорой

помощи, пожарную машину, воронок. Во всяком случае едва

ли до того момента, как год назад в июне ключ Ирка получила

(дабы готовиться к экзаменам грядущим без помех) от той

родительской малины на Арочной, в одном и том же месте

безумной парочке случалось подряд два раза охать, чмокать и

кусаться.

Ну, а в июле пузырем столичной белой, который Сима

выставил на пластик красный столика кухонного (ах, мама, где

ты, мамочка, метавшая на ту же скользкую поверхность

ежесубботне все без разбора, и бутерброды с черною

зернистой, и пирожочки с печеньем домашние) закончилась у

Димы Швец-Царева и у Малюты Иры жизнь кочевая, началась

оседлая. То есть все настоящее пришло к родимым, и

блевотина, и похмелье, и триппер, Симой привезенный из

Северной Пальмиры, и выкидыш восьминедельный,

подаренный ему Малютой на Новый год.

То есть красиво жили, без оглядки, студент истфака

университета и первокурсница мединститута. На зависть всем

и кутерьме веселой, казалось, вечной, конца не будет никогда,

однако нечто нехорошее, определенно, приключилось зимою

этой.

Иначе говоря, народ глазастый, любознательный,

сметливый, чу, начал замечать — все чаще, регулярней в

одиночку или в компании Валерки хитрой Додд Малюта Ира,

буркала залив, заправив баки, нализавшись, косая

скандалистка, дура, красиво пишет кренделя лихие по этажам,

по лестницам развратной "Льдины", а Сима же предпочитает

свой "Жигуленок" белый парковать под тополями набережной,

с мордатыми дружками новыми ему приятней зубы скалить,

толковать, заплевывать болгарскими бычками высокое

крылечко ресторана "Томь".

Что ж, в самом деле, нам памятная встреча, которая

закончилась бумажкой, разлинованной похмельными

каракулями потерпевшей, была первой приятной

неожиданностью с момента расставанья драматического

мартовского.

Да, господа, девятого числа, еще мимозы не увяли,

"Лаванда горная" не выдохнулась в квартирах рыцарей

гусаров, вообразите, утром, когда еще теплые и духовитые от

брудершафтов множества граждане страны огромной на

кухнях сумрачных глушили чай простой целебный, подонок

Сима лишь чудом подругу зренья не лишил, заехав вместо

глаза падле в ухо, после чего покинул ее гостеприимные

хоромы, тяжелой дверью так пугнув известку на площадке,

что бедная рассыпалась по лестнице, по всей площадке

разметалась смешными звездочками жалкими.

А началось все, Боже мой, в феврале с того, что

Швец-Цареву просто глупой шуткой, причудой идиотки

пьяной показалось. Ну, да, а чем еще прикажете считать

внезапно выраженное Малютой недоделанной желание

пройтись однажды под белою фатой рука об руку с одетым в

тройку черную, неотразимым Симой по солнечной аллее

липовой героев, дабы у Вечного огня, шурша парчой, шелками

подвенечными, на гладкую плиту букетик гвоздик

азербайджанских положить?

— Ты че, совсем плохая, ты думай головой, мы же двух

дней с тобой не проживем.

— Ну и что, зато у всех отвиснет и опустится, когда мы

лихо по Весенней на "Чайке" с бубенцами проплывем.

Пинцет, короче, дальше некуда.

И тем не менее, идея не в пример иным прожектам

ума лишенной Ирки на завтра не оставила несчастную. Увы,

уж слишком сильное на слабые коровы чувства впечатление

произвела женитьба двоюродного брата Симы Андрея

Ковалева, сыночка генеральского, и Ленки Костюшевич,

дочурки главврача больницы областной. По папкиным чинам

и бабкам, решила наша слабоумная, им с Симой уж нечто

просто грандиозное положено.

Свихнулась, в общем, ни о чем другом не могла ни

говорить, ни думать. И, главное, если бы лишь одного только

Симу испытывала на прочность, так нет же, помелом мела на

всех углах, стучала боталом, несла, трепала, и дело стало

представляться многим едва ли не уже решенным.

Ну, ладно, дружков, подружек зубоскальство, намеки

тухлые, смешочки Сима, возможно, смог бы пережить, но,

черт возьми, параша гнусная, переходя из уст в уста, волну,

водичку стала гнать, и общая их лужа полудетская внезапно

вышла из камышовых бережков. Иначе говоря, седьмого

марта мать Симы, Лидия Васильевна, работавшая, как назло, в

одной системе просвещения народного, что и родительница

Ирки, сыночка привычным чмок-чмок-чмок в висок за розы

поблагодарив, спросила:

— А почему так получается, Димочка, что мы с папой о

чем-то важном, происходящем в твоей жизни, узнаем

последними и от чужих людей?

М-да, удивительно ли, что после беседы семейной, за

сим последовавшей восьмого, Сима надрался мерзко в

компании чужой, а утром с бодуна великого зашел к под

ожидание напрасное приговорившей три четочка лапе и, сняв

синдром четвертой, отвесил ей, обмен эпитетами веско

завершив, отменный, но неточный справа.

Ну, все. Расстались навсегда.

Казалось бы, но вот вчера, в кафе, он так

(определенно, нет сомнений) заревновал, заволновался. Почти

киску снял свою с коленей Иванова старшего, стащил

комплектность частей знакомых, боеготовность излюбленных

стал проверять, клешнею шарить там и сям, поить винцом,

звать "мордой" и "говехой", — короче, был готов припасть,

вернуться в лоно, но то ли недожала Ирка (слюнявым

кончиком шершавым недогуляла по уха Симиного

загогулинам), то ли переборщила (напрасно в холле висла на

Юрце, своими липкими в его развязные, мокрые все норовя

попасть), ошибку, в общем, сделала, досадно просчиталась,

фу, и в результате всецело, душой и телом не смогла

любимому отдаться, ибо, увы, была дружками Швец-Царева

по-справедливости, по-братски на двоих раскидана сначала в

помещении, а после на свежем воздухе весеннем.

Как будто бы конец. Прости-прощай.

Но случай (право же, счастливый) шанс новый

подарил внезапно. Да, да, конечно, доставленная утром по

месту жительства все в той же шинели, службой траченной

мусарской, Ирка была уверена, могла поклясться, что поведет

ее мерзавец под венец, и очень скоро.

Просто деваться ему теперь некуда.

Ха-ха.

— Ну, уж теперь-то, парень, старая карга тебя точно

посадит.

Ах, как смеялся, цыкал, хрюкал Вадик с очередным

успехом братца Митьку поздравляя безголового.

Хорошо ему, ловко устроился, летает самолетами

Аэрофлота девять месяцев в году, во Львове наберется, над

Волгой пролетая, отольет, в Тюмени примет, а в

Комсомольске-на-Амуре все аккуратно, до копейки выложит

во что-нибудь фаянсовое, белое, вернет, и снова в форме, в

ажуре, на фиг, давай, давай, по новой разливай. Лафа, ни глаза

за ним, ни указа ему, ни хвостов у него, ни долгов, эх, кто бы

Симку сделал врачом футбольной команды первой лиги.

Да хоть бы и второй.

Елы-палы, а ведь мог бы, мог бы и не врачом,