Дан Маркович - Монолог о пути Страница 23

В общем, однако, не могу сказать, чтобы страдал из-за своего брака. Может, не понимал, что страдаю?.. . Многие вещи можно не понимать, не различать, если не видишь других возможностей, путей и способов жить. Можно терпеливо относиться даже к голоду и холоду, если никогда не жил в тепле и сытости... Я не мог различать, потому что жил в себе, плохо понимал окружающих и вообще, никогда не был склонен думать о том, чего не произошло. Я часто фантазировал на эту тему, но совершенно отдельно от реальности, как во сне, или в кино. Но я чувствовал раздражение или тупое равнодушие к домашним делам, или бешенство из-за сдерживаемого желания скорей убежать на работу, думать только о своих молекулах. Я был грубым и черствым по отношению к жене и невнимательным к дочери, хотя постоянно страдал из-за ее слабости, болезней, отставания от сверстниц...

По мере того, как накапливалось во мне ощущение тупика, мои семейные дела все чаще казались мне тяжелыми, ненормальными, а работа превращалась в "отдушину" - я уходил в институт якобы по делам и там слонялся среди милых мне вещей, смотрел в окно или читал. Скрывался от мира, который казался мне тупым и жестоким. Это не было мне присуще раньше: я никогда не скрывался ни от чего, старался тут же выяснять отношения, преодолевать свои сложности, подавляя страх. Теперь я чувствовал, что меняюсь, и не узнаю себя. Препятствия, которые стояли передо мной, казались непреодолимыми: я не мог пренебречь своей больной дочерью - и оставался дома, когда следовало работать и работать... я не мог преодолеть нашей нищеты и оторванности от большой науки - и делал мелкие, хотя и добросовестные работы... я не мог побороть своего нежелания работать так, как требовало дело - и отставал от сегодняшнего дня еще сильней... я не мог подавить свой страх перед жестокой властью, перед КГБ - и трепыхался перед ними как полудохлая бабочка на булавке.

18

До приезда в Пущино я не видел природы вокруг себя. Вернее, я многое чувствовал - какое-то умиротворение от шумящих деревьев, от тишины и темноты в парке у моря, где я вырос... но не отдавал себе в этом отчета. Я был постоянно занят своими ощущениями, "перевариванием" того, что было во мне, - само возникло или каким-то образом прорвалось, преодолев внешние барьеры. Эти преграды между внешним миром и внутренним существуют у всех, но у меня они всегда были непомерно высоки. Я впитывал в себя, "делал своим" с большим напряжением. И всегда радовался, когда получалось непонятным для меня путем, как бы само. Я сразу приобретал много, потому что самую малость умел развить в себе и многократно прочувствовать. Отчего же нет, многие годы только этим и занимался. Отсюда мое поведение: сначала я все чуждое мне и чужое отталкиваю, отрицаю, ни в грош не ставлю... и вдруг уже превозношу, очарован, увлечен, искренно не понимаю, не помню, как это я мог раньше думать и чувствовать по-иному!..

Для той среды, с которой я соприкасался в детстве - и постоянно отталкивался, с помощью матери, - было характерно пристальное, острое внимание к людям, особенно близким, деловитость, приземленность, насыщенность ежедневными житейскими мелочами, интерес к мыслям и делам, и очень мало созерцательного отношения - к природе, к животным... Провинциальная еврейская среда. Молчаливые, холодные чопорные эстонцы тоже казались мне малопривлекательными. Теперь я избегаю таких обобщений: национальность мало что объясняет мне в конкретном человеке. В юности же я скучал по тому, что видел в русских людях, рядом с грубостью и темнотой. Приехал... и Россия влезла в меня со всеми своими глупостями и трудностями, с пейзажем...

Этот городишко на высоком берегу реки - я постепенно проникся им. Его тишина, просторы, небо, много воздуха и света, ветер, гуляющий свободно туда и сюда - все это стало действовать так, что, попадая в другое место, я чувствовал неудобство, какую-то маяту, и стремился вернуться сюда. Хотя и здесь все шло не так, как я хотел! Какое-то чувство, видимо, подсказывало мне, что, окунись я сейчас в другую, суетливую и шумную жизнь, навсегда забуду что-то важное. То, что должен вспомнить, и никто мне не поможет в этом.

Я думаю, так оно и было бы. Любая дополнительная борьба за "существование" просто загнала бы меня в новую колею, очень похожую на эту, и ничего путного бы не вышло. Доказать это я не могу, но уверен. Точно так же, останься я в Эстонии, тоже ничего бы не вышло.

19

Я уже говорил о некоторых картинках, что всплывают в памяти сами. И что мне трудно понять, почему это, а не другое... Почему не наука, которая так поглощала меня? Ни лиц, ни слов... Я не сумел написать ни единого рассказа из той, научной жизни. Я не говорю о самой науке, в сущности это внутренний процесс, который трудно поддается простым словам и образам. Но были ведь люди, встречи, события, порой драматичные... Ни-че- го.

А люди меня окружали неплохие. Но я никого не замечал, поглощенный своими усилиями. Я не встретил в те годы человека, который бы мог меня поколебать, хотя бы чуть-чуть повернуть. Впрочем, меня трудно было тогда остановить, заставить прислушаться к чужому мнению, к другому взгляду на жизнь. Я не умел слушать, не мог отступать. Мне было страшно остановиться или даже промедлить, потому что предчувствие возможной потери у меня уже было. Я мог потерять науку. Остаться ни с чем, вообще без творческого дела. Картина скучной ежедневной "службы", будней без движения, время от времени мерещилась мне. Я боялся потерять интерес. Самозабвенное копание, полная поглощенность делом помогали мне забыть об этом страхе - глубоком, подспудном... Вряд ли я когда-нибудь сказал себе эти слова о страхе, о нелюбви и скуке - даже ночью, шепотом. Чем хуже я чувствовал себя, тем яростней отталкивал все, что с наукой связано не было.

И теперь, занимаясь куда более подходящими для меня делами, иногда я чувствую, что возвращается страх. Вдруг и здесь меня постигнет неудача: я потеряю интерес, любовь к делу?.. Я думаю так, когда ничего не получается... и когда получается слишком легко. Но теперь я не чувствую такой пропасти за спиной, как тогда, в науке. Мои "акции" обеспечены всем моим "имуществом". Это новое дело - оно только мое, я все делаю один, сам, и потому гораздо спокойней. И я понимаю, что неуверенность и страх вызваны мной самим, что я как бы подсказываю их себе - нуждаюсь в них, иногда... и это не поверхностная манерная игра с самим собой, а непонятная борьба внутренних сил. Тех, что подсказывают мне решения и ответы, "проигрывают" разные возможности. Раньше я боялся и мысли о том, что могу разочароваться в своем главном деле. Теперь я все реже боюсь. Понимаю, что не "ученый", и не "художник", и не "писатель". За всеми этими поверхностными проявлениями сложная и глубокая структура личности, или образно, "организация души", которая иногда требует выражения, внешних проявлений, разнообразных, а чаще ничего не требует - она есть, молчит, в ней основа моего ощущения жизни. То, что я называю внутренней сосредоточенностью, одно из ее свойств.

20

Общее ощущение времени, тех лет?.. Помню огромное усилие и тяжесть все эти годы. Чувство беспросветности и закрытого горизонта. Страх перед государством, силой, властью. Бешенство и досаду - от нищеты, бессилия, суеты, безрадостного существования... Все так... но зато сколько мелких радостей каждый день, постоянное узнавание чего-то нового, азарт преследования... Это защищало меня от тревоги, настороженности, предчувствий, неудовлетворенности. Ведь я живу сегодняшним состоянием, ощущением текущего момента, сколько бы ни говорил о прошлом и будущем.

Чудо ли то, что все это кончилось, разрушилось, сломалось в один день?.. Иногда мне кажется, что чудо. Я знаю многих гораздо менее способных и увлеченных наукой людей, которые до сих пор жуют свою жвачку. Останься я, при моем внутреннем заряде, сосредоточенности, воле, тщеславии, бешенстве и злости, сопротивлении всем и всему на свете, постоянном стремлении прыгнуть выше себя... Мне кажется, осознав свое разочарование и ничего не изменив по существу, я бы выродился, измельчал, испоганился, остервенел, спился... или стал циником, насмешливым, язвительным и умным, каких видел немало... или уехал за границу, засуетился, обо всем бы забыл... Не знаю, может Бог меня спас, но я не верю в Бога. Может, меня спасла мать - своими словами, которые я всегда помню? Она сумела толкнуть меня так, что я до сих пор ощущаю на спине ее руку... Или отец - тем, что тайно вложил в меня свое ощущение жизни?.. И, оттолкнувшись от одного берега, я увидел другой, который тоже не был чужим?..

Как я теперь понимаю, все эти годы я сжимался и должен был выпрямиться, извернуться куда-то в сторону. Я не знал, куда, не видел, ни к чему, кроме науки, не был способен, не был обучен... Иногда передо мной уже маячил страх неудавшейся жизни, беспросветной скуки ради жратвы, детей и всего прочего, обычного и мелкого. Я боялся, я не хотел. Я не должен был. Мне сказали когда-то - так нельзя, и я знал - нельзя, это стыдно, так жить. Хотя теперь я могу умиляться людям, живущим почти растительной жизнью, признавать, что они бывают просты и хороши, что их можно жалеть, а можно и позавидовать им... Но сам? - никогда, никогда! В этом, наверное, много высокомерия, тщеславия... но в конце концов - моя жизнь, и мне ее жить. Я вижу, что самые безумные решения - самые лучшие, а самые искренние и крутые повороты - самые продуктивные, что еще можно сказать?