Сергей Юрьенен - Фашист пролетел Страница 23

Рассказы он выдергивает. Отбив отгоревшие уголки, прячет обратно в торбу.

Пепел же поэзии заваливает на хер камнями, которые будут тут лежать, когда от "нового имени" и след простынет. Вот так оно и кончилось. Не "что-то" кончилось, а жизнь. В которой любил он Папу Хэма, Фиделя, Кеннеди. Но Кеннеди убили, Папа собственноручно снёс себе череп, а Барбудос, внезапно извратившись, взял курс на поцелуи взасос с кремлёвскими вождями. Вот вам и вся новейшая история. Был ещё Селинджер - Дэвид Джером. И где он, создатель Холдена и Эсме? Ушёл в свой бункер, в дзен-буддистский свой пупок, бросив на произвол судьбы таких вот разъебаев, как данный советский гражданин, у которого отныне ни богов и ни героев, и в восемнадцать с половиной лет на горизонте красное солнце заката...

Прицепив большими пальцами к карманам кулаки (а лучше бы гранаты), Александр упруго шагает зализанным песком. Вдоль линии водорослей взблёскивают радужно гниющие рыбешки. Пятый пляж. Уютно отгороженный от мира сосняком и юным ельничком. Уронив сумку на место, где сидела Алёна, сбросив туфли, он начинает отстёгивать ремень, как вдруг прямо в одежде взбегает на причал и, разогнавшись по дощатому настилу, взлетает над водой.

Отныне девиз - спонтанность. Безоглядный порыв. Почитав кое-чего в Москве, он себя "выбрал".

Спонтанёром.

Выныривает, отфыркивает тину. Выдавая изначальную свою ненатуральность, "море" зацвело. Он берет курс на островок - далёкий, тёмный и безлюдный. Верхушка холма, на самом деле. Насилуя природу во исполнение предначертаний, с затоплением пейзажа спешили так, что на дне здесь, слышал он, остались не только деревья в полный рост, но и деревни, включая колодцы и погосты. Смерть вторая. Он с силой разводит жуть перед собой. Но не выдерживает. Поворачивает. И сразу видит, что слишком далеко уплыл.

Вода не держит. Раздается, как могила. Тем более в одежде.

Ноги сводит.

На причале знакомая фигура вытягивает сетку с выпивкой.

- Эй! - захлебнувшись, он проваливается под поверхность, с открытыми глазами глубоко уходя в пронизанные мутно солнцем мириады бледно-зеленых ростков, цветочков, лепестков. Что ж, утопаем, Александр Батькович. В жидком кладбище сталинизма.

И на чьих глазах?

Кого оставляем любить глазастых?

Мысль настолько невыносима, что ноги приходят в исступление. Выносят над поверхностью по грудь.

Второе дыхание!

Прет он, как торпеда. Вот и лесенка на причал. Вот нижний поржавелый арматурный прут.

А вот и Мессер сверху простирает руку:

- Кого я вижу?

* * *

- Ты чё, Сашок, купаться? Нельзя! Илья-пророк нассал в прудок!

Отжимая бороду, Александр смотрит на приятеля, который щербато улыбается. Стянутый узел выгоревшей рубашки над плохо завязанным пупком. Промеж ключиц татуировка. Железный хищный крест. Нет, не наколка. Наслюнявили химическим.

- Чувихи расписали, понял? Ты, говорят, наш группенфюрер.

- Настоящий могу отдать. Где-то валяется.

- Который на парабел не захотел махнуться. Думаешь, не помню? Ничто не забыто, никто не забыт...

Александр сошвыривает мокрую рубашку, стаскивает джинсы.

- Так как она, Москва?

- Ударила с носка.

- Но с небоскреба ты не прыгнул?

- Как видишь.

- Значит, не джап...

- Нет. Русский.

Критически оценив его мускулатуру, Мессер берется за жгут "ливайсов". Довинчивает оборот. Еще один. Последние капли пятнают доски.

- Джины отпад. Откуда?

- Раздел там в покер одного.

- Американа?

- Испанца. Анархиста из Парижа.

- Померить можно? - Сбрасывает свои из грязно-белого брезена. Хлопает синими штанинами. Натягивает. Бьет себя по твердым ягодицам. - Класс... Стольник? Даю сразу?

- Так бери. Махнемся...

- Джины?!

Спонтанёр, он подбирает самосшитые штаны, влезает с отвращением. И очень хорошо. Чем хуже, тем лучше - такая отныне установка.

- Ты хорошо подумал?

- А я теперь не думаю. Я делаю, - и возвращает вынутый из карманов ком денег и пропуск на тракторный завод.

- Ну, это мы сейчас обмоем... Джины! Ну, мы сейчас дадим! Там телки, Боб...Он поступил.

- Груши ж околачивал?

- Педвуз. А кадры наши в инъяз. Алёнку уже видел?

Сбежав от матери, весь день он околачивался по Коммунистической и окрест. В надежде на случайность.

- Нет.

- Скучала по тебе. Надеялась, провалишься. А я, не скрою, думал, все, с концами... Чего туча-то нашла? Если подумал что, то ничего у нас с ней не было. Хотя могло. Не веришь?

- Да наплевать.

- Вот это - молоток! По-нашему. Так и держись. И вообще, не ссы, Сашок. Прорвемся! Главное, в армию идти не нам! Ох, мы дадим сейчас, ох, влупим! Знаешь, как с Бобом мы гужуемся? Приблудных! Хоть гитлерюгенд создавай. Болты все стерли, понял? Группенсекс!

С той ночи ничего не изменилось. Тот же бивак под соснами, та же палатка с отворотом, из которой вылазит Боб - уже студент.

- Поздравляю.

- С чем? Единственный инструмент на курсе, можешь себе представить? Неизвестно, кончу ли. Выбирай давай зверюшку на ночь. Любую можешь, теперь у нас общак...

Малолетки другие, но кажется, что те же. Белокурая Вера с иностранцем, но только с черным. Громила-кубинец снисходительно молчит, она настаивает, что дед ее был шляхтич, а папу убили коммунисты:

- Как в фильме "Пепел и алмаз".

- Там не коммунисты убивали, там наоборот. Помнишь, - говорит он, вырывая на растопку из своего журнала страницу за страницей, - помнишь, как перед покушением на секретаря обкома Збышек хватается за "шмайссер", а он весь в муравьях?

Мессер вскакивает, исходит в тряске:

- Та-та-та-та-та!

- Чего ты рвешь? Дай лучше почитать!

- Коньо! - бьет по колену себя кубинец. - Читать она приехала! Ходер...

Он вырывает ей страницу с "новым именем", все прочее сует под хворост. Она недоуменно смотрит на стихи. Пламя озаряет полонизированный сексапил. Прикладывает палец к фото, на котором он без бороды и в белом свитере:

- Ты, что ли?

Страницу вырывают. По кругу обойдя все руки, включая чёрные, захватанная страница возвращается к проститутке:

- Так вы поэт? Я никогда с поэтом не встречалась...

Кубинец ставит ее на ноги:

- Вера! Ребята ждут!

- Дай пообщаться с интересным человеком.

- Тогда пусть Виктор нам отдаст капусту.

Из нагрудного кармана кубинца она выдёргивает ручку:

- Надпиши!

- Страницу?

- Ну, я прошу? Хотя бы пару слов?

Ручка Made in Danmark. Под плексигласом с модели сползает чернота купальника. Подложив колено, он пишет, а все глядят, как на священнодействие: На память о родной природе. Из пепла, может, нам сверкнет алмаз?

Отобрав свой шарик, барбудос без бороды уводит первочитательницу в ночь, откуда доносится:

- Спасибо! Может, и сверкнет!..

Он протягивает кружку.

- Лей с краями!

Жаль, не спирт...

* * *

Звёзды, преувеличенно большие, то появляются в разрывах крон, то пропадают. Иногда срываются и падают.

Он тоже.

Сбиваемый стволами.

Но, двух копеек из кулака не выпуская, из зарослей крапивы, воронок и траншей упрямо выбирается наверх: врешь, не возьмешь...

Дюна на месте, будка тоже. Дверца упирается. Песку тут намело! Но трубку не сорвали. Чудо. Зажатой в пальцах монеткой ищет щель. Клик. Палец сам находит дырки, накручивая диск. Слушая гудки, он смотрит из будки прямо в черный космос. Звезд пропасть. Но интересны глазу только те, что падают. Сердце при этом стучит повсюду - в кончиках пальцев, в горле, в ушах, в штанах.

"Аллё?"

"Алёна", - говорит он, и голос ее меняется:

"Вернулся? Где ты?"

"Хотелось бы сказать, что в будке у Дома со шпилем. Но я, Алёна, далеко. Искусственное море наше с тобой, увы, накрылось. Теперь здесь снегопад, то есть, конечно, звездо, - начинает он смеяться, - звездопад... вот! Снова упала!"

"А ты загадал?"

"Вот если честно, да? То не успел. Пропил реакцию".

"Сейчас на пару загадаем. Жди".

"Сюда уже не ходит ничего. Месяц назад последний поезд потерпел аварию".

"На крыльях прилечу. Забей в мешке мне место".

"Забью. Ты захвати мне это..."

"Сигарет?"

"На чём писать. И чем!"

* * *

Доносится хриплое и бесконечно свое:

Вот снова упала, и я загадал

выйти живым из бою.

Так свое счастье поспешно связал

я с глупой звездою...

Они лежат, на вдохе прилипаясь. Одежда далеко в ногах. Небо в алмазах.

Вдруг голос:

- Где поэт? Хочу минет поэту сделать!

Смех у костра. Только одна из малолеток возникает, как на товарищеском диспуте "А если это любовь?". Нельзя такое, мол, мужчине делать. Мужчину это развращает.

- Бутылку, Мессер, мне не суй, я от любви бухая. Поэт, ты где там затаился? Муза зовет! Своим горячим ртом!

Алёна прижимает его к соскам.

- Я твоя муза. Правда?

- Нет.

- Явись! - зовут. - Узнаешь неземное!..

- Как это нет?

- А так. Пиздец поэзии.

- Тогда я твоя глупая звезда. Согласен?

Первые записи

Из аэропорта город, откуда мы приехали на трамвае и троллейбусе, кажется таким далеким, что как бы уже и прошлым: будто улетаю навсегда.