Ирина Полянская - Горизонт событий Страница 24

При первой же встрече со льдом в Карском море судно получает повреждение в носовой части, а затем, преодолев сплошные шторма в море Лаптевых, - новые повреждения в Восточно-Сибирском море. "Челюскин" вмерз в лед в октябре на подходе к Колючинской губе, после чего начался его многодневный дрейф.

Все море было забито льдом. Погода ухудшалась с каждым часом. Небо потемнело, море покрылось белыми барашками, все вокруг затянула густая пелена тумана. "Челюскин" со льдами несло по Полярному морю, льды наносили корпусу судна все новые повреждения...

Начался Семнадцатый съезд. Три четверти его участников с запрокинутыми лицами, стирая в кровь ладони аплодисментами, переходящими в овации, тихо дрейфовали в небытие. После доклада Сталина Горький простудился и слег, а Киров почему-то не упомянул о полете трех героев в стратосферу. Между тем они поднимались все выше и выше - Павел Федосеенко, Андрей Васенко и Илья Усыскин.

Земля была накрыта сплошным облачным покровом, и у метеорологов настроение было тревожное. Киров сидел на съезде, поглядывая на часы, и, несмотря на нарастающую тревогу, испытывал щемящую зависть к трем стратонавтам, которые в это время прошли облачность и оказались в дивном голубом мире, устланном сияющими облаками. Земля сквозь шум помех их кое-как слышала: рядом с радистом плечом к плечу сидел журналист Михаил Кольцов и стремительным почерком записывал в блокнот, что высота "Осоавиахима-1" по альтиметру составляет 22 000 метров и на такую высоту не поднимался еще ни один смертный... После этого связь с шаром прервалась.

На высоте 22 километра "Осоавиахим", нагретый яростными солнечными лучами, дрейфует около получаса, а потом начинает медленно опускаться вниз. Андрей Васенко в каком-то ликующем забытьи делает записи в бортовом журнале: "16.0... Солнце ярко светит в гондолу. Красота неза..." - ...незамутимая? ...незабвенная? - накатывала на гондолу, повисшую между небом и землей, начинающую медленно погружаться в доисторическую клубящуюся влагу, а потом в сорвавшийся с резьбы резкий, прозрачный воздух, где уже не было ни чистого блеска солнца, ни свободы. И когда сердца их коснулись земли, они перестали биться. Незакатная?..

Восьмиметровый вал торосистого льда обрушился на "Челюскин". За ним другой, третий... Пароход стало ломать, вода заливала машинное отделение. Экспедиция в аварийном порядке с вещами высаживалась на лед. Мела пурга, ревел шквальный ветер. Над погибающим пароходом сгустились свинцовые сумерки. Пока люди ошеломленно смотрели, как он медленно уходит под воду, радист Кренкель в наскоро поставленной брезентовой палатке при свете фонаря "летучая мышь" оледеневшими пальцами отстучал радиограмму: "13 февраля 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северный и в 144 милях от мыса Уэлена "Челюскин" затонул, раздавленный сжатием льдов".

Эфир как будто взбесился. Вызванный из дали частой дрожью ключа под пальцами Кнебеля, буквально слившегося со своей радиостанцией (таким его изобразил художник Ф. Решетников), и других радистов, сотканный из прозрачных ледяных игл, торосов, несяков и прочего материала, на горизонте Летучим Голландцем раскинулся призрачный Кремль со своими теремами-палатами, часовнями-аппаратными, и глубоко в небе просияли рубиновые звезды. Освещенный полярным сиянием, он возник словно предсказанная когда-то Николаем Шиллингом земля в районе Шпицбергена, чтобы вместо поврежденного льдами "Красина" провести по "чистой воде" в историю, распаханную под пар съездом победителей, самую красивую советскую легенду.

Весь мир как завороженный прислушивается к морзянке, проходящей по двум воздушным мостам. "Вон с ключа!" - пищит команда в наушниках радиолюбителей, эфирных болтунов из Квебека, Сан-Франциско, Мельбурна, Стокгольма, Токио. Мир поражен мощью спасательного предприятия, на которое, кажется, направлены все силы шестой части земли, - как две огромные льдины, плывут навстречу друг другу Кремль и льдина Шмидта, и расстояние между ними неуклонно сокращается.

Наконец в дело вступают летчики, прокладывающие курс по рубиновым звездам к "аэродромам" на льдине Шмидта. Ляпидевский начинает эвакуировать челюскинцев. Из центральных районов страны прилетают Каманин, Молоков, преодолев Анадырский хребет, на аэродром Северного приземляется Водопьянов, а на аэродром Ванкарем "шаврушка" Бабушкина, заштопанная на льдине. Через Берлин, Лондон, Нью-Йорк и Канаду, совершив почти кругосветное путешествие, спешат Ушаков, Леваневский и Слепнев. Крылья самолетов обледенели, машины теряют скорость, вентиляционные люки затянул лед, мотор дает перебои, но Леваневский сажает самолет на фюзеляж на прибрежный лед в пятидесяти километрах от Ванкарема. В это время эвакуация челюскинцев идет полным ходом. Шмидта вывозят в Аляску. Он проходит лечение в госпитале Сан-Франциско, после чего, как победитель, вместе с Ушаковым путешествует по американской земле, восторженно встречаемый повсюду - в Белом доме его принимает Рузвельт.

Пока Отто Юльевич торжественно проходит по Америке, мгновенно разбираются декорации, исчезает построенный на льду ванкаремской лагуны аэродром, разъезжаются по своим стойбищам якуты-каюры, закрывается промежуточная база на мысе Сердце-Камень, исчезает в сполохах полярного сияния голубой Кремль, в координатах 68 градусов 22 минуты северной широты и 173 градуса 9 минут западной долготы подтаивает и уменьшается вдвое прославленная льдина - и тут-то в бухту Амбарчик прибывает ни в каких сводках не упоминавшееся, никакой морзянкой не охваченное судно "Джурма", зимовавшее во льдах совсем неподалеку от челюскинцев, и его тихое вороватое явление и есть та самая билингва, то есть параллельный текст, с помощью которого может быть прочитана и понята до конца история большевистской республики во льдах, ибо теперь становится ясно, почему советское правительство упорно отказывалось принять помощь иностранных держав. В задраенных трюмах "Джурмы" находилось 1200 заключенных, которые, пока мир с напряженным интересом следил за челюскинцами, все до единого погибли от холода и голода.

Это был могучий марш-бросок сказки, которой лед обеспечит сохранность на века. Ее создатели крепко верили в то, что, пока она будет покоиться во льдах, валовая продукция отраслей промышленности и сельского хозяйства обгонит и перегонит всех на свете и голубой Кремль с рубиновыми звездами будет стоять повсюду: на сопках Маньчжурии, на холмах Грузии, по диким степям Забайкалья, на пыльных тропинках далеких планет, но более всего во льдах.

...Май зеленый, май кудрявый, листья на деревьях только проклевываются, ветви залиты упругим солнечным блеском, и трепет весны объял все вокруг. Суета в деревенских дворах и на дачных участках, куда высыпала вся Калитва. Пахнет юной травой, свежевспаханной землей, на огородах мелькают лопаты, стелется дым от тлеющих костров, на которых догорает прошлогодняя ботва и жухлая листва плодовых деревьев с куколками вредителей сада и огорода, в разверстые грядки ложатся семена и клубни.

Завидев на улице Тамару в бледно-розовом платочке и выношенном мужском пиджаке, с почтовой сумкой на боку, калитвинцы подходят к калиткам и перепачканными землей и известью руками принимают от нее письма, "Сельскую жизнь" или "Труд", а взамен вручают ей тетрадные листочки с именами усопших: завтра панихида по павшим в Великую Отечественную воинам, а в храм Михаила Архангела мало кто собирается, надо успеть воспользоваться погожими деньками и вскопать огород. Таким образом, Тамара переносит почту с этого света на тот, двойной почтальон. В ее сумке поток запоздавших первомайских приветов встречается со свитком имен усопших, написанных крупным почерком, чтобы отец Владислав разобрал своими старыми глазами каждое имя и душа могла бы откликнуться, как умытый пионер на утренней линейке. Безмолвный рой нетерпеливых душ, означенных в бумажных списках отца Владислава, встанет над царскими вратами, на которых писаны Благовещение Пресвятой Богородицы и четыре Евангелиста. По одну руку от царских врат образ Спасителя и Михаил Архангел, по другую - "Взыскание погибших"...

В один из майских дней Тамара принесла Шуре письмо от дочери. Распечатав конверт, Шура прочла: "Дорогие родители! Я к вам ни за что не приеду. Буду жить с бабушкой всегда. К свиньям вашу школу. Так и знайте. Ваша дочь Надя".

Письмо было написано крупным почерком ребенка, только-только научившегося писать, без единой помарки, и оно повергло Шуру в смятение. Она и без того испытывала чувство вины перед дочерью, которую когда-то очень любила, но появление Германа отодвинуло старшего ребенка на второй план: мальчик родился недоношенным, слабым, до года не держал головку, задыхался от приступов удушья, требуя постоянного ухода, но был спокойным, добрым и послушным. В четыре года Шура уже без опаски оставляла его дома одного. Он самостоятельно ходил к соседу Юрке Дикому, в живом уголке кормил кроликов морковкой. Надя, в отличие от Германа, была трудным ребенком, чуть что - заходилась отчаянным криком, пугала взрослых приступами немотивированной ярости, сдергивая со стола скатерть вместе с тарелками, а однажды, ревнуя маленького Германа к родителям, попыталась облить его кипятком. Этот случай и сыграл решающую роль в отправке маленькой Нади на Волгу к бабушке Пане... Сын никогда не огорчал Шуру: охотно подметал полы, помогал полоть и поливать грядки. Их семейные уютные вечера проходили за чтением любимой книги "Два капитана", прослушиванием пластинок с литературно-музыкальными инсценировками. Весной они вместе лепили из теста "журавлики"... Шура успокаивала себя тем, что слова семилетней дочери не следует принимать всерьез.