Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 2) Страница 24

Все чокнулись - Алеша радостно, лихо, Соня - со слезами благодарности и гордости, Маша - серьезно, почти строго.

Ели споро, дружно. Второго - тефтели с томатно-чесночным соусом Алеша потребовал добавки. Тарас вновь наполнил рюмки.

- Мам, а мне можно пива? - вдруг протянул Алеша.

- Чтооо?! - возмутилась Маша. Взяв себя в руки, ровно продолжила: Во-первых, где ты увидел пиво? Однако, суть не в этом. До восемнадцати лет - ни папирос, ни спиртного. А там, я думаю, сам будешь достаточно умным, чтобы собственными руками не укорачивать свою жизнь.

Алеша покраснел, скуксился. "Вон Витька всего на год старше, а отец ему в праздники и вина, и водки позволяет", - произнес мысленно он. Ответ матери он знал: "Его отец дворник, у него своя воспитательная метода. Чуть что - в ход идут кулаки, ремень, скалка. Ты хочешь этого?" Нет, этого он не хотел. Он хотел попробовать и пива, и водки, и папирос. Главное повыхваляться потом перед друзьями - не привирая, взаправду.

- Он пошутил, - вступился за мальчика Тарас.

- В каждой шутке... - усмехнулась Маша.

- А вот и нет! А вот и нет! - Алеша оторвался от любимого земляничного варенья, подбежал к матери, поцеловал ее в губы.

- Какой ты сладкий! - засмеялась она.

В полшестого Алеша с Соней засобирались в цирк.

- Карандаш, он как Чарли Чаплин! Ведь правда же, мам?

- Правда наполовину. Внешне - да, похож. А в своем искусстве самобытен. Расскажешь о своих впечатлениях, когда придешь домой. Ты не голоден?

- Я сыт, пьян и нос в табаке.

- Отлично. Так, Соня, вы садитесь на Пятницкой на "Аннушку" и прямо почти до самого цирка.

Когда они остались вдвоем, Тарас неожиданно предложил:

- Давайте выпьем за вас, Маша.

И сам испугался своих слов. А она нерешительно посмотрела на бутылку, произнесла, словно уговаривая себя: "Семь бед, один ответ, где две, там и три. Я люблю, когда за меня пьют". И одним глотком осушила рюмку. И постепенно и ее рюмка, и вся посуда на столе, и самый стол, и комната, все убыстряя бег как карусель, поехала, закружилась, завертелась. Ей стало необыкновенно легко, тепло, радостно. Заиграл патефон, поплыли ласковые волны вальса, и в этих волнах она купалась с Тарасом. Волны алмазно искрились, то вздымались под небеса, то плавно скользили вниз, вниз, и дух захватывало и казалось, этому сладостному скольжению не будет конца.

"А я и не хочу, чтобы оно когда-нибудь кончилось, - билась в ее сознании мысль. - Какое греховное наслаждение так вот скользить. Я знаю, знаю, что это грех. Но это сильнее меня, сильнее всех людских запретов, догм. Господи, неужели суть человеческая сама по себе греховна?" И эхом громоподобно прогремело:

- Гре-хо-вна! Гре-хо-вна!! Гре-хо-вна!!!

Теперь волна стала медленно, мощно вздыматься и на ее иссиня-черном фоне молния высекла недавно прочитанные слова: "Умный со страстью борется, а немощный умом становится ее рабом".

Был рядовой будний день 15 декабря. Сталин, как обычно, работал в своем кремлевском кабинете. Отредактировав несколько документов и текст интервью американской газете, встал, прошелся вокруг конференц-стола. Вновь взял интервью, дописал несколько фраз, задумался. "Элис, имя корреспондентки Элис. Скорее всего, это вариант Алисы. "Алиса в стране чудес". Вот бы какую серию статей порекомендовать ей написать о России. Судя по всей системе вопросов, очень неглупа эта Элис. Пусть дадут мне о ней подробную справку. Элис, кроме всего прочего, интересуется Дворцом Советов". Сталин посмотрел на часы - было около десяти вечера. Подняв трубку, он четырежды повернул диск (все нужные номера он помнил наизусть, чем всегда поражал Поскребышева). "Здравствуйте, товарищ Хрущев". "Добрый вечер, товарищ Сталин". "Вы можете сейчас приехать? Хочу посоветоваться по одному вопросу". "Буду через десять минут, товарищ Сталин".

Когда Никита вошел в кабинет, Сталин сидел на диване. Френч был расстегнут, волосы не причесаны, голова в ладони правой руки, локоть которой покоился на небольшом столике. На нем две бутылки твиши и одна хванчкары, сулгуни, лаваш, черный виноград. Он медленно поднял глаза на вошедшего и вновь вперил свой взор в пустой бокал.

- Был сегодня на Ново-Девичьем кладбище, - проговорил он каким-то не своим, старческим голосом. - Надя... - голос его осекся. Наступило долгое молчание. Никита застыл, боясь шелохнуться.

- Она хорошо говорила о тебе, Микита, - наконец, заговорил Сталин. Без нее один... совсем...

Жестом пригласил Никиту сесть в кресло слева от него, налил в бокалы до середины твиши, долил хванчкару.

- Надя говорила - тебе можно верить. Знаешь, страшно, когда предают друзья. Серго... Говорил, что слишком много людей губим. Нас не жалел. Шпионов, отступников жалел. Эх... Думаешь, Орджоникидзе в себя стрелял? Он в партию, в меня стрелял.

Никита похолодел. Он, член ЦК, лидер московских коммунистов, считал как и вся страна! - что Серго умер от разрыва сердца. А выходит вот оно что - застрелился. Значит, был не согласен, значит, был против. Против самого Сталина! Никита встал, поднял бокал: "Товарищ Сталин! Мы, московские большевики, ленинцы-сталинцы.."

- Сядь, - устало махнул рукой вождь. - Хоть ты душу не трави. Через несколько дней подхалимы всех мастей, оттенков, скрытые враги и затаившиеся до поры изменники и предатели хором запоют опостылевшее "аллилуйя"...

"Как же так, - мысленно не мог никак успокоиться Никита, - значит, Серго говорил на людях одно, а думал другое. Другое думал! Ведь недавно я был у него и он резко отчитывал Демьяна Бедного за то, что пролетарский баснописец не может создать путные стихи, приветствующие расправу с троцкистскими двурушниками. Да как отчитывал - матом, по революционному! Пожалуй, так - пожалуй, он не мог выступать против, но не мог и безоговорочно поддерживать генсека. И не противник, но и не сторонник. Чудн?. Ведь он вступил в партию еще до революции пятого года. Всегда на ленинских и сталинских позициях. Значит, не всегда..."

- Хорошая смесь, - Сталин еще подлил в бокалы светлого и темного вина, выпил, положил в рот кусок сыра, виноградину. - Вот, - он кивнул на столик, - старый друг привез. Не забывают. Старый друг...

А ты, Микита, говорят, повадился во МХАТ ходить. Уже три раза сам "Дни Турбиных" смотрел. Или зазнобу среди актрис завел? - он заметно повеселел, хитро прищурившись смотрел на Хрущева. Тот дважды истово мотнул головой - мол, нет, как можно. Подумал: "Сам вторую балерину в Большом сменил. Понятно - Генсек. А я... неужели про Катьку ему уже доложили? Ведь всего лишь студентка ГИТИСа, в театре одну маленькую роль и играет".

- Любовь, - Сталин смотрел на Хрущева, сквозь него, на видимое одному ему н?что. Никита поежился, взопрел, окаменел. - "А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше". Помнишь, откуда это?

Никита молчал.

- Мало тебя в детстве твой поп воспитывал. Апостол Павел, первое послание к коринфянам. Думаю, он имел в виду и любовь к Богу, и любовь к конкретному человеку. Мы обитатели моря ненависти, а Библия зовет нас к любви. Даже наш великий богоборец Ильич попадал в ее сети. Сладкие, сладостные сети. Арманд...

- Инесса, - словно очнувшись от транса, удивленно произнес Никита. Обычно партийцы даже шепотом боялись признать, что у вождя Октября была любовница.

- Да, - продолжал Сталин, - точнее Елизавета Федоровна. Достойный товарищ... Странно - любовь, за редчайшим исключением, быстротечна. Как и жизнь. Нет ничего вечного, кроме самой вечности. Категория, не имеющая ни начала, ни конца, состоит из конкретных компонентов. Парадокс. Эти мысли пришли сегодня, когда я сидел у могилы Нади, и не отпускают меня до сих пор... Без нее пусто. А ведь болтают, будто это я ее застрелил. Ведь болтают? - он впился исступленно-подозрительным взглядом в глаза Хрущева.

- Что вы, что вы! - задохнулся от страха тот. - Кто посмеет...

- Смеют, знаю, - Сталин налил себе одного твиши, долго пил мелкими глотками, закрыв глаза.

Без стука, неслышно вошел Поскребышев, положил на стол папку с бумагами, забрал уже отработанные документы.

- Завтра дайте мне справку об этой американской корреспондентке Элис, - генсек скользнул взглядом по секретарю.

- Она здесь, товарищ Сталин, - Поскребышев указал на только что принесенную папку.

- Хорошо, - Сталин дождался, пока за ним закрылась дверь. - Вернемся к пьесе не нашего драматурга. Что вы о ней скажете теперь?

- Антисоветская пьеса, товарищ Сталин, - уверенно проговорил Хрущев.

- Это верно. Но она приносит больше пользы, чем вреда.

- И украинцы показаны в ней, как бандиты, - упрямо продолжал Никита. - Русские хоть и враги, но враги красивые, интеллигентые.

- Это мне всё говорили украинские писатели, когда мы с ними встречались. Бандиты? Да, бандиты. Это же петлюровцы! При чем здесь великодержавный русский национализм?! Талантливая пьеса - Булгаков здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится! И игра актеров - какая игра! Как хорошо играет Алексея Хмелев. Мне даже снятся его черные усики. Забыть не могу.