Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому Страница 24

Поэтому Зеленая, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила:

— Корокора.

— Какая корокора? — спрашивали мы у нее.

— Корокора. Которые звонят на корокорне.

Человеку, который, пронюхав о ее богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила:

— Я не могу вас порюбить.

— И не надо, — обрадовался он. — За что меня рубить? Со мной ласково нужно…

— Не то. Я хочу быть актрисой!

Так как в последней фразе не было ни одного «л», жених сразу понял ее и отплыл в другую гавань.

Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссера и стал набирать труппу.

Режиссер сказал, что он хочет получить такое жалованье:

— 4000 в месяц.

— Опомнитесь! — завопил я. — Почему?

— За позор, милый. Ведь я эту Зеленую знаю — она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!..

То же самое заявили и первые персонажи.

— Ну что ж, — говорили они, — по семи тысяч в месяц дадите — пойдем. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнем свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было…

А простак десять тысяч взял.

— Не забывайте, — говорит, — что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!

Дали.

За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.

— Не дам, — сказал он, узнав, в чем дело.

— Мы хорошо заплатим… Десять тысяч за право постановки…

— Не могу… мое имя, мое авторское самолюбие…

— Пятнадцать тысяч!!

— Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю…

— Двадцать!!

— Но мое имя, мое само…

— Сорок тысяч!..

— Но… само…

— Пятьдесят!..

— Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.

— Верно, — сказал я. — Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек.

Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.

— А меня дома нет, — с сожалением сообщил он.

— Десять тысяч, — сказал я.

— Десять? Зайдите в переднюю.

— Собственно даже не десять, а двадцать, — поправился я.

— Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали — тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности.

— Я сказал — сорок тысяч!

— Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых — в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое…

Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий — один.

Спектакль состоялся.

Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики.

Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу…

На второй день было 22 человека, на третий — один.

Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.

А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:

— Позвольте мне уйти домой, — сказал он, простирая к капельдинерам руки. — Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.

Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.

Спектакль приостановили.

Зеленая пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:

— Ну, что? Теперь вы убедились?

— Что такое?

— Интриги.

— Гм!.. Да.

— Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.

— Реклама хорошая, — угрюмо возразил я.

— Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была…

— Слушаю-с.

На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:

«Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей».

На другой день сбор был почти полный.

Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.

Я пригласил тогда режиссера для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения «зрительскому» искусству.

Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.

Но костюмерная часть страдала — пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжелые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.

Но однажды Зеленая пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:

— Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?

— Я не знаю почему, — осторожно заметил я.

— Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир — это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович… Нам нужна газета!

— Но…

— Нам нужна газета и, кроме того, еще журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.

Пошел я. Устроил.

Первые номера, когда «вышли в свет», то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.

Зеленая позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:

— Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему ее не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.

— Слушаю-с, — сказал я и, поцеловав у нее ручку, ушел.

Но когда я пришел домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя еще одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца еще не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.

А сзади стояла еще целая голодная, жаждущая армия: гастролеры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актерского подъезда, «рикши», выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зеленую домой после спектакля…

Я пришел к Зеленой, сложил на груди руки и сказал:

— Кончено.

— Что?!

— Денег больше нет.

Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову…

— Почему? — спросил Новаковича один из слушателей.

— Почему? — прищурился он. — Потому что она мне ответила: «— Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!»

— Бедная Зеленая! — вздохнул кто-то.

— Да, — подтвердил другой задумчиво. — Бедная… А ведь была богатая…

Дьявольские козни

Саксаулова удивило: с молодым человеком Чипулиным он был очень мало знаком, и тем не менее Чипулин, встретив мужа и жену Саксауловых на вокзале, закричал от радости, завертелся и, поцеловав дважды ручку госпожи Саксауловой, признался, что никогда ему не выпадала на долю более приятная встреча.

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал Саксаулов.

— Вот-то смешно! Приехал на вокзал и вдруг встречаю — кого же? Вас. Прямо кому-нибудь расскажи — не поверит… Изволите куда-нибудь ехать?

— Да, я еду… а она провожает.

— Едете, вероятно, для приятного удовольствия?

— Какое! Тетка сильно заболела… в Рязани. Так вот, надо проведать.

Чипулин побледнел и хватился рукой за сердце.

— Что вы го-во-ри-те! Заболела?! Да чем же, господи! Вотто несчастье!

— Да она старуха. Чего ж ей и не поболеть?..

— Ах, уж эти болезни… Ну, ничего. Мужайтесь! Может быть, все обойдется.

Тем не менее сам Чипулин долго не мог успокоиться. Он качал головой, соболезнующе почмокивал губами и весь вид его являл собою тревогу и скорбь о рязанской тетке Саксаулова.