Свободное падение - Сергей Кишларь Страница 24

– Я на собрании слово взял, ну и рубанул им правду-матку! – Старик глянул на обгорелую спичку в своей руке, будто впервые увидел её, раздражённым жестом метнул её в мусорную корзину. – Думаешь интересно им мнение старого коммуниста из простых рабочих?! На бюро райкома-то всё уже было решено, им требовался только протокол из первички. Поэтому инструктор из райкома такой непробиваемый был, будто броня у него во лбу.

Петрович остановился, оборвав скрип половицы на самой высокой ноте, постучал костяшками пальцев по лбу, непонимающе развёл руками.

– Молодой же ещё совсем, – зелень зелёная, а встал и как начал меня отчитывать! Мол отстал я от жизни, не чувствую духа времени, саботирую перестройку. И напористо, знаешь, так! Будто я провинившийся малолеток. … А наши-то, слышь? В цеху едва слюной от возмущения не брызгали, а как до голосования дошло – глаза опустили и руки кверху тянут. Перестройщики, мать их за ногу! Понимали же – раз из партии исключён, то и директором быть не моги.

Витька спросил "солидным" голосом вчерашнего мальчишки, впервые почувствовавшего свою мужскую значимость, и всюду, – надо и не надо, – старающегося ею щегольнуть: и брови нахмурит и желваками поиграет, и на басок перейдёт:

– Куда ж он теперь?

– Нашли ему место – мастером в цеху, а он упёрся: нет, говорит, раз недостоин быть директором, значит и мастером недостоин. В сторожа, говорит, пойду. Шумиха поднялась – как так? Бывший директор и в сторожа?! Не поймёт народ. В райком его вызывали, уговаривали, – ни в какую! – стоит на своём, хоть стреляй. Сменщиком нашим будет.

Отведя душу, Петрович затолкал окурок в приспособленную под пепельницу консервную банку, привлекая внимание Шарика, похлопал ладонью по ноге:

– Ладно, пошли посмотрим, что у нас на территории делается.

У двери коричневая половая краска была исшаркана ногами до голого дерева, как на провинциальном стадионе до проплешин бывает вытоптана во вратарской площадке трава. На этой деревянной проплешине, Петрович что-то вспомнил, обернулся:

– Кстати, того бронелобого инструктора нам вместо Савельича директором назначили. Олег Юрьевич. Из бывших комсомолят. Месяца два, говорят, инструктором в райкоме партии проработал, и прямым ходом в директора! Шарик уже успел с ним познакомиться, – Петрович оглянулся в поисках щенка, который деловито обнюхивал порог сторожки. – Это, ты, правильно штанину ему обмочил. У мальчишки ещё молоко не обсохло, а он уже надулся как индюк. За душой при этом – ни-че-го! Так… – старик брезгливо пошевелил пальцами. – Красиво трепануться на публике, да позу эффектную принять. Дитя перестройки.

С того дня Савельич стал работать сторожем на фабрике. Был он полной противоположностью Петровичу – спокоен, нетороплив, комплекция «директорская»: широкие плечи, приметный живот, крупная лысая голова. Но по характеру был прост, выше других себя не ставил. «Свой мужик!» – говорили о нем рабочие. Петрович и Витька были рады такому сменщику, да и Шарик, который быстро осваивался на фабрике, был доволен таким прибавлением в своей стае.

Когда щенячья неуклюжесть стала сменяться природной собачьей ловкостью, Шарик вечерами увязывался за Витькой в старый городской парк, где летняя танцевальная площадка «Улыбка» теперь гордо называлась дискотекой и мигала под сводами старых лип цветными суматошными огнями.

Закадычные Витькины друзья – Генка Тимарин по кличке Тимур, Васька Примус, Юрка Китаец – дымили табаком, пили из горла вонючую жидкость, которую Петрович называл "зелёным змием", подтрунивали над Витькой, который воротил от бутылки белобрысую, розовощёкую голову.

– Ты пацан или не пацан, Яня?

– А то за бутылкой молока сбегаем.

– Тебе поллитровки хватит, или литрушку нести?

Хохот стоял такой, что Шарик испуганно выскакивал сквозь прутья металлической ограды, и уже из окружающей танцплощадку темноты смотрел, как Витька неохотно берёт бутылку, брезгливо цедит «змия» сквозь зубы. Через десять минут парень неумело прикуривал сигарету, а вскоре и вовсе смелел: обнимал голоногих девчонок, трясся в танце и, падая на колено, лихорадочно терзал в такт музыке воображаемую гитару.

Один раз Шарик попал с ним в передрягу. Сам виноват – сколько ни гнали его, а он увязался. Витька с друзьями шёл на Мельников пустырь, на котором по традиции сходилась выяснять отношения бамовская и балкинская братва – пацаны от четырнадцати до восемнадцати лет.

В тот вечер стычка была короткой, обошлось без крови и проломленных голов. Даже разогреться не успели, как с двух сторон завыли сиренами милицейские "уазики". Пацаны бросились врассыпную. В слепящем, парализующем свете автомобильных фар среди брошенных цепей, кусков арматуры и самодельных нунчак, сделанных из деревянных сковородных ручек, остался только испуганный Шарик.

Уже в полной темноте рысцой возвращаясь на фабрику, он напоролся на безжалостных кладбищенских псов и спасся только тем, что нашёл узкий лаз под забором. Но ухо ему успели раскромсать. На всю жизнь сохранилась на ухе память о том вечере, а ещё осталось понимание того, что не всё в этом мире так радужно как кажется с первого взгляда и, пока не поздно, надо учиться показывать зубы и защищать себя.

А ещё был случай, после которого в его жизни появился новый человек – Галка. На углу у подземного перехода её обобрал до нитки Гарик-напёрсточник. Девчонка и сама не поняла, как это произошло. Под напёрстком, где должен был лежать шарик, – лопни глаза! – оказалось пусто, а на кон в выигрышном азарте первых ставок уже были брошены все деньги взятые из дома для поездки в неведомый и желанный город.

Галка сидела на бетонном парапете подземного перехода и плакала. Случайные прохожие не могли добиться от неё ничего вразумительного, а Витька подошёл, за руку её взял и выведал в пять минут, что она из захолустной деревеньки Парамоновки, что приехала устраиваться на работу, а теперь осталась без денег и не то, что квартиру снять – домой вернуться не на что. Да и умирать будет, а в деревню, где нет ничего кроме пьянства и скуки, не вернётся.

Витька заговорил было с Гариком, но тот только смеялся в ответ, а сцепиться с ним парень не решился, – непростой тип был Гарик: уживался и с бамовскими и балкинскими, и с центровыми дружбу водил.

Шарик сразу проникся преданностью к Галке. Её старые разбитые босоножки ещё пахли полынью того просёлка, которым выходила она на шоссе, чтобы остановить автобус до города. А ещё весело пахло от неё другим щенком, с которым она перед самым отъездом играла и которого, наверное, очень любила.

В ту ночь девчонка перекантовалась в сторожке, а на следующий день Петрович взял её жить к себе, в пустую стариковскую квартиру. Вскоре стараниями старика Галку приняли на работу посудомойкой в маленькую фабричную столовую.

К