Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум Страница 24

То еще, видно, отца обижало, что по должности, по деньгам, по влиянию жена была недосягаемо выше него. Не только его, но и любого горожанина, за вычетом директора фабрики. Хотя иногда, может быть, даже влиятельнее директора: самые сложные вопросы в области Клавдии Федоровне решать поручали.

До конца дней Валентина не забудет тот день, когда их семья разлетелась в клочья, хоть и осталась жить все в том же доме. В этот день в большой комнате, в «зале», появился новый диван. Они с сестрами уже вернулись из школы, когда впопыхах прибежала мать, а с ней двое грузчиков. Подняли на ремнях старый кожаный диван с полкой по верху, с точеными маленькими балясинами. Долго пытались провести через дверь, потом раскручивали, потом отбили молотком боковины. Мать с красным злым лицом выметала с пустого поддиванного пола колтуны многолетней пыли.

Потом внесли новый диван, обитый рубчатой зеленой тканью, с подлокотниками под красное дерево. Новый диван пах нежильем: мебельным лаком, расплавленным полиэтиленом, подвалом с мышами. Мать спешила, расплатилась с мужчинами и убежала, даже не попрощавшись.

Вечером, как обычно, вернулся с работы отец. Он всегда приходил в одно и то же время, ровно через полчаса после фабричной сирены. Увидев новый диван, спросил у девочек, что случилось. Снова накинул пальто, вышел во двор: видно, хотел поглядеть, куда дели его любимую вещь. Старый диван был куплен вскоре после свадьбы, еще когда жили на прежней квартире. Купил его отец. Тогда мать была обычным молодым счетоводом, и кожаный диван напоминал о временах, когда отец чувствовал себя главой семьи. Так или иначе, Клавдия Федоровна распорядилась любимой, привычной вещью, не посоветовавшись с отцом, поступила так, словно того вообще не существует.

Рассказывая о ссоре родителей, Валентина говорит ровным голосом, даже ровнее обычного. Я оглянулся на людей, сидящих в комнате. История, которую нам рассказывают, настоящая, люди это чувствуют. Теперь и они стали настоящими, а значит не чужими.

Два года назад отец умер. Теперь Валентине все видится в новом свете. К чувству утраты прибавляется чувство незаживающей вины перед отцом. Рост матери, ее распространение, влияние на судьбы сотен людей – все это теперь кажется бегством от своего материнства и супружества.

– Казалось всю дорогу: мама счастлива, счастливей нас. Мы думали, вот так и надо жить, думали, что на маму похожи, точнее – должны походить. Через год после того, как отец умер, говорили с мамой, может, первый раз в жизни откровенно. Я ее спрашиваю: мама, ты счастлива была? А она отвечает: ни одного дня.

Комнату затопила тишина. Тишина не ограничивалась беззвучьем пространства внутри стен, она проникала в глубину сидящих в комнате. Эта тишина была общей на всех, но при этом секретной, единолично принадлежащей каждому из нас.

Зашумели, заспорили, утешали, расспрашивали, точно каждый был психоаналитиком или духовником. Говорили, что семейная модель перешла в бизнес, что Валентина ищет во владельце компании как бы главу семьи, ждет от него предложения и, не дождавшись, уходит по-женски – «сняла решительно пиджак наброшенный». Советовали простить мать и отпустить отца, предлагали открыть собственное дело. Как ни поверхностны и косвенны были эти советы, женщина явно оживала. Прежде она казалась суровым идолом без возраста и практически без пола, теперь у нее порозовели щеки, она расцепила пальцы рук, облегченно откинулась на спинку стула и с интересом смотрела на говорящих. Стало заметно, что Валентина способна быть Валей, улыбаться, плакать, что у нее бывают пятницы, весны и дни рождения, что она, пожалуй, иногда надевает платье и бусы.

В узком закутке пили чай за длинным деревянным столом уже как свои, понимающие, соскучившиеся друг по другу люди, почти ничего друг о друге не знающие и жадно любопытствующие. Меня занимал богатырь Виталий. Чай он пить не стал, на горку печенья, высящуюся в деревянной тарелке, смотрел недоверчиво. Казалось, Виталий и на меня глядит не без интереса: уж больно я выбивался из остальных. Вблизи было особенно заметно, насколько он молод и как старательно держится в роли взрослого, бывалого мужчины.

За свою недолгую жизнь он многое успел повидать. Учился в суворовском, поступил в зенитное ракетное училище, служил под Каспийском, потом где-то в Прибалтике, недалеко от Светлогорска. Там с другом старлеем занялись бизнесом – строили мини-отели на Куршской косе. Потом под Калининградом выкупили полуразрушенную птицефабрику. Отремонтировали, перезапустили, хотели продать, но пришлось отдать: силы были неравны.

Друг уволился из армии, вернулся домой, в Рыбинск, и Виталия позвал с собой. Занялись строительством элитных коттеджей на Волге, подружились с мэром, полпреда принимали, получили хороший подряд в Ярославле. Вскоре Виталий женился, один за другим родились двое детей. А ему и тридцати нет. Сейчас осваивает новое дело: разведение осетровых. Когда разговор зашел про осетров, Виталий ожил. Бурно жестикулируя, рассказывал про мальков, про корм, про рыбьи нравы, доставал из борсетки визитки. Показывал фотографии в телефоне: кадры осетров перемежались снимками детей. Новая фирма называется «Царь-рыба», и Виталий мечтает о строчке «официальный поставщик Кремля».

Особенно визитками заинтересовались девушки, но тут Виталий посуровел и предупредил, что физлицам товар вылетит в копеечку. Все же белочка-Даша никак не унималась, кокетливо предлагая богатырю за осетра любую цену.

Бывал ли Виталий бандитом? Трудно сказать наверняка. Может, когда-нибудь был, может, и не был. Но сталкивался с ними часто и много, почти непрерывно вел дела с теми, кто тоже сталкивался. Видимо, он так часто имел дело с бандитами, что в любой момент готов был переключиться в нужный режим и, могу поклясться, включал бандита, как только ему попадался партнер послабее. Бандитское в нем просыпалось в момент слабости, своей или чужой. Хотя дома, думаю, с детьми он становился другим: сильным, великодушным, щедрым богатырем.

Слушая рассказы и разговоры новых товарищей, я чувствовал, как одна за другой слетают с петель двери, делаются прозрачны и растворяются в воздухе стены, как моя крошечная, запечатанная на зиму комната отпускает меня в десятки путешествий одновременно. И вот уж виден пыльный городок в степях Предуралья, разбитая дорога, ласточки, режущие небо низко, над самыми крышами. Невысокий коренастый мужчина с загорелым лицом и кистями рук несет в авоське арбуз, а за ним мал мала меньше идут три девочки, старшая держит за руки младших, и вдруг сильный ветер подхватывает с земли серую шаль пыли и тащит через улицу, а на асфальт шлепками ложатся первые кляксы дождя. Сверкает мятой ниткой раскаленная молния, девочки визжат.

Вот по реке идут баржи с гравием, в сером небе белеют чайки, вот затон, отгороженный забором из рабицы, а там в полумраке парят стаями острые силуэты рыб, притом одна из них огромна, точно живая подводная лодка.

Из этих мгновенных вспышек разноудаленных пространств распахиваются картины других