Том 4. Четвертая и пятая книги рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин Страница 24

Софья Артуровна молчала, но Катенька с той же улыбкой подошла к ней и, взявши ее за руку, продолжала:

– Но, милая тетя, нельзя же быть такой меланхоличной. Вам очень скучно у нас, – не правда ли? Вы мало видите людей и редко выходите из дому. Это всегда печально.

– Вы сегодня в духе, Катенька!

– Я теперь буду всегда такою. Сегодня большой день.

– Я хотела поговорить с вами об очень важном деле, – сказала Софья Артуровна. – Еще с тех пор, как мы говорили с вами в саду, – помните, – это меня мучает… Вы, конечно, меня не выдадите. Это не должно быть известно другим, но вы должны это знать. Мне жалко признаться именно сегодня, когда вы так радостны, но потом, может быть, не представится случая. И чем скорее, тем лучше.

– Милая тетя, сегодня мою радость едва ли что может нарушить, но может случиться, что, открывшись, вы будете потом жалеть об этом, – тогда лучше не говорить, я не любопытна. Я знаю и так слишком много неприятного…

– Нет, нет, Катя, я должна это сделать, ты мне окажешь большое одолжение, выслушав меня.

– Что ж, тетя, говорите. Нас никто не слышит…

Софья Артуровна помолчала.

– Я не знаю, как начать… Я скажу самое главное, чего ты не поймешь, и потом уже буду говорить то, от чего тебе станет понятнее… Ты, конечно, не предполагаешь, Катя, не можешь этого предполагать… Я сделалась любовницей твоего отца.

– Да? – беззвучно сказала Катенька. – Давно?

– Нет. Но не все ли это равно? Я знаю, что это ужасно, ты меня можешь, должна ненавидеть и презирать уже из одной любви к твоей покойной матери, но не прерывай меня, покуда не узнаешь всего… Это правда, что я любовница твоего отца, но я его нисколько не люблю, то есть не люблю такой любовью… Я должна была так сделать, потому что так хотела твоя мать.

– Моя мать? Что же, она при жизни выразила такое желание или, умирая, завещала отцу?..

– Нет, но ведь можно знать волю умерших, и мы знали.

Катенька улыбнулась и ответила без гнева:

– Я никак не могла бы на вас сердиться, тем более презирать вас за то, что вы полюбили моего отца. Конечно, он достоин всякой любви, и вы оба люди совершенно свободные. Я бы могла огорчиться, что отец так легко позабыл покойную маму, – это, конечно, так… Но если вы его не любите и он, по вашим словам, вас не любит, тогда вся эта история принимает иной характер, которого, конечно, одобрить я не могу. Мне это и чуждо, и непонятно, или, если хотите, очень понятно, но в высшей мере противно. Вы меня простите, но другого слова я не могу найти. Мне вас очень жаль, потому что, по-моему, здесь ваша воля не участвовала. Но выдавать за волю покойной мамы мелкие желания посторонних нам людей – это весьма бесцеремонно. Можете быть покойны, я об этом никому не скажу. И я вам очень признательна за ваш рассказ, он совершенно определил мои будущие поступки.

– Вы улыбаетесь, Катенька, вы говорите спокойно, а между тем, если бы вы знали, как жестоко то, что вы говорите! – сказала Софья Артуровна и тихонько заплакала.

Катенька пожала плечами и вышла из комнаты. Той же легкой и уверенной походкой, так же улыбаясь, она вошла в кабинет Павла Ильича, где горели уже свечи.

Она начала прямо, без всяких предисловий, как будто все ее желания, все силы и воля укрепились и соединились для этого разговора. Когда она ослабевала, она вспоминала, что наверху сидит Сережа, конечно, сочувствующий ей, что в Красном Селе – Андрей Семенович, что стоит только выйти за дверь дома, как увидишь вечернее небо, – и силы ее вновь крепли, как перед последним сражением. Она старалась не глядеть на отца, потому что знала, что эти седые волосы, побледневшее лицо, маленькие сухие руки пронзят ее сердце жалостью, и знала, что эта жалость будет губительна. Она чувствовала, что сделай она малейшую уступку – и все, к чему она стремится, уничтожится, разрушится.

– Ты меня прости, папа, но дело в том, что мне сделалось почти невозможным жить с вами, – заговорила она. – Ты мне позволь вместе с Сережей жить отдельно. Так будет лучше для нас всех. Не думай, чтобы я тебя перестала любить, но ты сам понимаешь, о чем я говорю. Когда мы тебе понадобимся, когда все будет опять по-старому, мы к тебе вернемся с тою же любовью, а теперь лучше нам уехать.

– Может быть, ты что-нибудь подозреваешь? – в смущении промолвил отец.

– Я ничего не подозреваю и ничего не хочу знать, потому что все в этом доме мне стаю противно, – ты понимаешь?

Павел Ильич поднял голубые выцветшие глаза и сказал тихо и жалобно:

– Ты мне клянешься, что ничего не знаешь?

– А что я должна была бы знать? Я ничего не знаю, кроме того, что вижу своими глазами, – сказала Катенька и посмотрела в упор на отца.

– Конечно, конечно, ты ничего не должна знать… И ты права, тебе лучше уехать… И Сереже тоже. Я устрою так, что положу достаточно денег на твое имя, чтобы ты не зависела от меня материально.

– Да, ты хорошо сделаешь, если поступишь так. И поверь, что все скоро изменится. Ты снова захочешь нас видеть, узнаешь, что есть свежий ветер и холодная вода… Думай только чаще о живой маме, о той, которую мы все так любили… А теперь прощай; мы уедем завтра утром.

– Завтра я съезжу в город и сделаю все необходимое… Вы остановитесь на городской квартире, надеюсь, я туда заеду и сообщу тебе все о делах.

– Спасибо! – ответила Катенька деловито и потом добавила с усмешкой: – Кто бы мог подумать, что воля покойной мамы будет состоять в том, чтобы мы с тобой расстались?..

Елена Артуровна до позднего вечера была у Вейсов. Между тем Катенька поднялась наверх, долго говорила с братом и потом, запершись, стала собирать свои вещи. Постучавшаяся горничная подала ей запечатанный конверт, прибавив: «От Елены Артуровны».

– А где же они сами?

– Они внизу, очень просят ответа. В письме было написано: «Милый друг!

Я не только удивлена – я поражена, уничтожена твоим решением. Я все знаю от Павла Ильича и Софи. Я понимаю, что на тебя сильно повлиял сегодняшний разговор с моей сестрой, но ты не можешь