Урманы Нарыма. Роман в двух книгах - Владимир Анисимович Колыхалов Страница 24

В стародавнее время, еще при царе, Кудрино было уж точно диким краем. Семь-восемь юрт остяков лепились по берегу Чузика, с десяток домов русских поселенцев и один пятистенный домище местного купца Гирина. Как и водилось, держал купец лавку, торговал солью, мукой, сахаром, чаем, охотничьими припасами и прочим товаром, а скупал у охотников через своих скупщиков пушнину. Зверя и птицы было тогда, рассказывали старики, хоть палкой бей, ореха кедрового и ягод всяких урождалось так много, что и малой доли из того богатства не собирали. Торговля у купца Гирина шла оборотисто, в миллионщиках он не значился, но капитал все же нажил немалый. Добро проматывать было некому: Гирин с женой жили бездетно. До революции Гирин не дожил. Вдова продолжала мужнино дело, пока Советская власть не положила тому конец. От отца и других старых людей Хрисанф Мефодьевич слышал, что вдова-купчиха считалась женщиной набожной и после смерти супруга ничем иным не занималась, кроме «молебствия о спасении души». Молва гласила, что она исполняет завет покойного мужа, испрашивая ему и себе у бога отпущение грехов. Народ как говорит? «Без греха господь един». А уже купцу-то куда совать рыло в праведники. Какой купец был на руку чист! Гласит же пословица, что «деньга попа купит и бога обманет»…

Молилась купчиха Гирина исправно, ездила в большой город, будто бы к алтарю, возвратилась, а за нею, через короткое время, пришел небольшой отряд белых, стали белогвардейцы пушнину у остяков отнимать и много тогда в этом грабительском деле успели. В конце концов беляков выгнали из Кудрина партизаны. В партизанах были многие парамоновские и жители других, крупных и малых сел. Отец Хрисанфа Мефодьевича тоже ходил партизанскими тропами. Тот белый отряд, когда его потеснили, сначала ушел прямиком в Тигровку, а затем болотами — в барабинские края. С мехами награбленными прихватили белые заодно и вдову купца Гирина. И убралась она, слух прошел, не с пустыми руками, а с золотом…

Мало осталось свидетелей тех событий. Отец Хрисанфа Мефодьевича рухнул в тайге у Березовой речки под тяжестью пережитого. Но если пройтись по Кудрину, можно найти одного очевидца — богатырского старика Крымова, распечатавшего в прошлом году вторую сотню лет. На веку своем похоронил Митрий Крымов трех жен, живет с четвертой, но и та, хоть и моложе его годов на тридцать, «уже похилилась, потому что и паралич ее бил, и другая хвороба клевала». У самого же старика Крымова силы еще не истратились и память не пострадала. Правда, в непогодь ноги тяжестью наливаются, однако этот недуг дед преодолевает тем, что парит в бане суставы, натирает пихтовым маслом и, поглядишь, «опять дюж». Всех удивляя, Крымов все еще сам огород пашет, и сено «с подмогою» ставит. А корову доить помогает соседка.

Столетний старик Митрий Крымов доводится дядей совхозному директору, и племянник, Николаха Румянцев, не забывает его, гордится родством с этим необыкновенным человеком.

В зрелой поре и силен же он был, Митрий Крымов! Но силой сроду не хвастал, а потешаться умел и любил. Раз поехали Кудринские мужики на подводах за сеном, только выехали за поскотину, глядь — стоит в снегу сосна вполобхвата, и стоит по-чудному — комлем вверх. Пососкакивали с розвальней мужики, хлопают рукавицами, дивятся: кто так мог сделать, да как? Такое вытворить только медведю под силу. Вот так и гадали, пока кому-то в голову не пришло: да это же Митрия-силача работушка, это он на досуге потешился!

На таких, как Крымов, земля кудринская держалась, не зарастала быльем-травой. С отцом Савушкина Крымов тоже лиха хватил на полях гражданской войны, и до нее еще, и после нее. Оба они «Колчака воевали и Врангеля». А новая жизнь начала зарождаться — опять на обочине не отстаивались, на печи не отсиживались. В артели пошли добровольно и «сомнением башку не ломали».

В тридцатые годы колхозы на кудринской земле «высыпали, точно грибы после дождичка». По многочисленным речкам от истоков до устья, по крупным озерам расположились малые и большие деревни числом без мала полста. Как поселение, так и артель. Рыбу ловили, готовили ее впрок, брали пушнину обильно, заготавливали ягоды, кедровый орех, гнали смолу и деготь. Особой статьей шел строевой лес, который готовили в зиму, а сплавляли весной. Корчевали тайгу под пашни и прирастили к тому, что было, не одну тысячу гектаров. На раскорчевке труд был из всех работ самый тяжкий. Тракторов в те места тогда еще не загоняли: далекий тупик, бездорожье на многие сотни верст. Топоры, пилы, ваги, слеги, собственный горб да огонь в помощь — сучья и пни сжигать. А древесина вся до бревнышка в дело шла. Упаси бог, чтобы бревно где бросить!

Горько переживает Хрисанф Мефодьевич, когда беспорядок ему на глаза попадается. В нем самом от рождения живет бережливость — от глубины души она у него идет, от сознания. Как-то при рытье длинной траншеи увидел он за селом сваленный в кучу строевой лес. Остановился, махнул чумазому трактористу:

— Так и оставишь небось? А это же добрая древесина, и в дело сгодится. А коли сгниет — ни уму, ни сердцу.

— Уберем мы эти бревна, — сразу, без хитрости пообещал парень.

— Смотри. Мы тут всегда порядок держали…

Да, много пашни подняли тут жилистые мужицкие руки! И все раскорчеванные поля посреди тайги непременно запахивались. Урожаи хорошие брали. Но и маяли себя люди на отвоеванных нивах и коней не жалели.

Перед войной все колхозы по кудринским землям были крепкие и стояли основательно, на своих ногах, без подпорок. А война пришла — стала жилы вытягивать, соки высасывать. Ряды мужицкие поредели, за все в ответе остались бабы, подростки да старики.

Митрий Крымов, когда война началась, по годам давно уже выбыл из призывного возраста, но по-прежнему силы неимоверной был. Досталось ему тогда в артели своей всем верховодить, и он, приняв тяжкий крест на себя, не сваливал его с плеч до