Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 25

Пятьдесят восьмой кабинет, в котором вел мои допросы Солонченко, был, пожалуй, самым роскошным в следственном отделении (говорили, что его используют для допроса иностранцев). Много свободного про-странства, хрустальная люстра под потолком, мягкий диван -- как раз рядом со столиком допрашиваемого. Над столом следователя -- стандар-тный портрет Ленина, на столе -- фотография дочки.

Сам Солонченко -- широкоскулый здоровяк с маленькими глазками на круглом лице -- старался держаться со мной корректно, но не фор-мально. Он любил подчеркивать, что у нас с ним немало общего, а пото-му мы могли бы понять друг друга. Когда я спросил как-то о его возра-сте, он ответил уклончиво: "Немного старше вас".

С первого же допроса он всячески демонстрировал мне, что ничто че-ловеческое ему не чуждо, вспоминал свои студенческие годы.

-- Я помню, как это было трудно -- весь день сидеть над книгами и конспектами, готовясь к экзаменам, -- говорил он. -- Поэтому, если вы вдруг устанете, не стесняйтесь встать из-за стола, размяться.

Ему не пришлось просить меня дважды. Я принялся на допросах ре-гулярно заниматься гимнастикой, выбирая для этого наиболее напря-женные моменты беседы. Задает мне Солонченко какой-то каверзный вопрос -- я, записав его на бумажку, задумываюсь над ответом. Потом говорю:

-- Пардон, я, кажется, ногу себе отсидел.

Встаю и начинаю массировать мышцы. Он ждет. Я приседаю раз де-сять. Он начинает нетерпеливо постукивать пальцами по столу. Я де-лаю у стены стойку на голове.

-- Ну, это уж слишком, Анатолий Борисович!

-- Ничего не слишком, -- невозмутимо говорю я, продолжая стоять вниз головой. -- Это очень помогает. Вы же заинтересованы в том, что-бы я дал вам полноценный ответ, верно?

Наконец я возвращаюсь на место и даю очередной "полноценный" отказ от дачи показаний. Настроение у меня при этом отличное.

В итоге Солонченко довольно скоро взял свое великодушное предло-жение назад, заявив, что разминки запретило начальство.

В целом же он по-прежнему старался держаться неформально: то расскажет анекдот, то вспомнит со смехом, как во время нашей с ним юности ретивые комсомольские патрули ловили стиляг и разрезали им штанины прямо на улице -чтобы не носили слишком узкие брюки... Сам Солонченко одевался, по его собственным словам, "модно и прак-тично". Как-то он сообщил мне, что недавно его коллега купил дачу.

-- Приобретать у нас сейчас, слава Богу, разрешено все, что угодно, как вы знаете. Лишь бы честным путем, -- говорил он самодовольно.

За всей его болтовней стояло одно: мы, мол, с вами относимся к мо-лодому поколению, не догматики, могли бы, кажется, договориться. При всем этом он, естественно, не забывал напоминать мне о безнадеж-ности моего положения.

Я же в ответ старался показать ему, что его кажущаяся свобода куда ограниченнее моей. Так, на его анекдоты я, как правило, отвечал свои-ми. Причем, если его шутки крутились вокруг темы секса, я проверял его реакцию на "политику". Для начала рассказал ему старую шутку о Брежневе: "Брежнев вызывает руководителей космической программы:

-- Американцы первыми сели на Луну! Позор! Политбюро приняло решение провести посадку на Солнце.

-- Но Леонид Ильич! Космонавты сгорят!

-- Вы что думаете, в Политбюро сидят идиоты, что ли? Мы все про-думали -- лететь надо ночью".

Солонченко хоть и сдержанно, но смеялся. Однако когда я рассказал ему другую шутку: "Сообщение ТАСС: Сегодня в Кремлевском Дворце Леонид Ильич Брежнев принял английского посла за французского и имел с ним беседу", -- в присутствии еще одного моего следователя, Чечеткина, воцарилось напряженное молчание. И в последующие дни Со-лонченко был крайне осторожен со мной в выборе тем для разговоров.

Я видел, что следователь часто бросает нежный взгляд на фотогра-фию своей пятилетней дочки, и как-то, когда он в очередной раз стал объяснять мне, сколь безнадежно мое положение и как важно мне ду-мать о будущем, я решил уколоть его в ответ побольнее:

-- А вы-то думаете о своем будущем?

-- Что вы имеете в виду, Анатолий Борисович? Что со временем свергнете советскую власть? -- усмехнулся Солонченко.

-- Да нет, что делать с советской властью -- это ваша проблема, а вот представьте себе, что лет через пятнадцать ваша дочь узнает, что ее отец засадил в тюрьму... ну, допустим, Андрея Дмитриевича Сахарова. Ведь она вас стесняться будет, фамилию сменит.

Впервые Солонченко выглядел слегка ошеломленным, но быстро пришел в себя, нервно рассмеялся и сказал:

-- Как же вы далеки, Анатолий Борисович, от нашей действительно-сти, от нашего народа -- и вы, и Сахаров, и все остальные диссиденты! В нашем народе вам союзников не найти.

Но весь тот день он был, как мне тогда показалось, грустным и за-думчивым.

Шутки с Солонченко, конечно, помогали мне держать КГБ "на дис-танции". Но изоляция в Лефортово была полной, и я прилагал макси-мум усилий, чтобы использовать все, что могло помочь мне остаться в моем мире. "Если бы они только выдали мне мой иврит-русский сло-варь!" -- думал я, хотя понимал, что надежды на это нет. Но как-то ве-чером я сообразил, что уж коль скоро могу сохранять связь с друзьями, не видя их, то наверняка сумею совершенствовать иврит без словаря. Я стал составлять список всех слов на иврите, которые удавалось припом-нить -- из уроков, из книг, из случайных разговоров. Это заняло недели две-три, и мой словарь в итоге превысил тысячу слов. Теперь следовало найти способ активизировать эту лексику, что было непросто в мире, где твои единственные собеседники -- Солонченко и Тимофеев. Тогда я стал переводить про себя все, что слышал и читал. Естественно, это за-тягивало допросы, ведь я к тому же записывал вопросы Солонченко и не торопился с ответами.

-- Минуточку, -- говорил я следователю, -- мне нужно перевести ваш вопрос на иврит.

-- Может, сделаете это потом? -- терпеливо интересовался он. -- У нас время ограничено.

Но мне некуда было спешить.

* * *

Несмотря на очевидную неудачу с пересылкой записки Слепаку, подсознательная и совершенно беспочвенная надежда связаться с волей не покидала меня. Как-то утром, гуляя по прогулочному дворику, я в очередной раз взглянул на окно "моего" пятьдесят восьмого кабинета. Он находился на втором этаже, и его большое окно было хорошо видно из крайнего дворика. В глаза бросилась деталь, не привлекавшая ранее моего внимания: кусок старой ржавой водосточной трубы, спускавшейся с крыши и обрывавшейся как раз на уровне окна в полуметре от него.

Я вспомнил, как карабкался по такой же примерно трубе, игнорируя вскрики и предостережения Наташи, в комнату на третьем этаже, кото-рую мы снимали. Тогда я забыл ключи от двери, и пришлось проникать в комнату через окно. Сейчас воображение включилось почти автомати-чески. Я увидел себя высунувшимся из окна... нет, дотянуться мне ру-кой до трубы не удастся. Тогда я быстро представил себе, как прыгаю, оттолкнувшись от подоконника, хватаюсь за трубу, подтягиваюсь, упи-раюсь ногами в выступы стены, ползу вверх.

В первый раз я, кажется, разгореться воображению не дал, прогнал пустые мечтания. Но -- ненадолго. На прогулке я невольно изучал каж-дую выбоину в стене дома на отрезке от окна до крыши. Проходя по ко-ридору следственного изолятора, пытался понять по виду из окна, куда можно спуститься по водосточной трубе с противоположной -- фасадной -- стороны дома. Находясь в кабинете следователя, я представлял себе, как он вдруг выйдет на секунду за дверь, а она захлопнется, или он вдруг брякнется в обморок (нередко лицо Солонченко наливалось кровью; он был гипертоником), или -- это самый невероятный вариант, но и он чем дальше, тем чаще всплывал в голове -следователь отвер-нется, а я вскочу и трахну его по голове, скажем, графином...

Все это была чушь, нелепая фантазия, но она завладела мной полно-стью. Итак, в кабинете вместо "я и следователь" на какой-то момент -- только "я". Сколько мне надо времени? Считаю: сбросить ботинки -- се-кунда; открыть или разбить окно -- три секунды; допрыгнуть до трубы, вскарабкаться по ней, вылезти на крышу -- около минуты. Бесшумно пробежать по черепице на другую сторону (вот для чего надо было сбро-сить ботинки) -- еще полминуты. Спуститься по водосточной трубе с противоположной стороны, а затем броситься в ближайший переулок, схватить такси...

Но как объяснить таксисту, что я без ботинок и денег у меня нет? Воображение особенно разыгрывалось после отбоя, когда я за-сыпал, или утром -- перед самым подъемом. Итак, я говорю так-систу: мол, случайно захлопнулась дверь -- надо срочно ехать к родичам за ключами, там и расплатимся. Нет, ботинки, пожалуй, я возьму с собой и надену после приземления. Для остального та-кое объяснение сойдет.

Но куда ехать? Как только мое бегство будет замечено, все дома друзей окажутся под колпаком. После долгих переборов решаю ехать к нашей дальней родственнице. Ее квартира вроде бы должна быть вне подозрений. Продумываю наиболее безопасный маршрут по городу, в обход центра, в обход больших магистралей. Недалеко от этой родственницы живет мой друг, отказник Феликс Кандель. Я посылаю к нему "гонца". Он приглашает к себе нескольких корреспондентов (может, и родителей? Нет, их трогать нельзя. Они-то наверняка будут под пристальным наблюдением). Я прихожу к Фе-ликсу, рассказываю о своем деле и... вместе с корреспондентами иду в КГБ. Ведь мое дело -- разоблачить КГБ, а не прятаться. Уходить в "подполье" я не собирался: как тогда бороться за выезд в Израиль?