Всеволод Овчинников - Корни дуба Страница 25

Как почти все

реформы 40-х годов, закон о народном образовании 1944 года был

кульминационной точкой исследований, начатых в военные годы, и должен был

послужить толчком к полной революции... на бумаге.

Теоретически все английские дети

получают сейчас в той или иной форме среднее образование. В соответствии со

своими способностями и склонностями они ходят либо в классические, либо в

современные, либо в технические школы, и ничто не препятствует выпускникам

любой из этих школ выдвинуться на высшие посты в государственном аппарате или

в частном секторе, в политике или науке. Но практически просто никогда не

случается, чтобы маршал авиации был выпускником технического училища: или

чтобы управляющий Английским банком кончал современную среднюю школу; или

чтобы торговец обувью имел классическое образование.

Современная средняя школа получает

наименее одаренных детей, которые просто остаются там до шестнадцатилетнего

возраста, после чего идут на производство. Технические школы явно выпускают

больше квалифицированных механиков, чем оксфордских профессоров. Что же касается

классического образования, то публичные школы и грамматические школы делят

между собой лучших учеников, лучших преподавателей и выращивают рассаду для

высших постов в стране.

Именно так увековечиваются два вида

сегрегации, происходящей параллельно: одна по качеству, другая по социальному

происхождению. Они идут рука об руку, ибо самое лучшее образование является в

Британии одновременно наиболее дорогим, что порождает два четко

разграниченных класса.

Таким образом, закон 1944 года не мог

решить два типа проблем: во-первых, сделать образование достоянием масс; и,

во-вторых, покончить с глубокой и изощренной сегрегацией, которая раскалывает

страну надвое.

Энн

Лорнес (Франция),

"Британия - не остров" (1964).

Глава 13

ДВЕ НАЦИИ

В наш век никого не удивишь автомобильными пробками. Но эта многомильная очередь старомодно-тяжеловесных машин запомнится на всю жизнь. Огибая с юга Виндзорский парк, к Эскоту медленно двигалась бесконечная вереница "роллс-ройсов" с пассажирами в чрезвычайно консервативных серых цилиндрах и чрезвычайно эксцентричных дамских шляпах.

Почему-то вспомнились полчища глубоководных черепах, которые, повинуясь неведомому инстинкту, в определенный день выползают не один из тихоокеанских пляжей откладывать яйца в приморском песке. Неужели в одном месте их может быть так много сразу? И какая загадочная сила отцедила эти сливки лондонского автомобильного потока, где "роллс-ройс" порой мелькает лишь как редкий образец обреченной на вымирание породы?

Неделя королевских скачек в Эскоте знаменует начало летнего светского сезона еще с тех пор, как королева Анна в 1711 году повелела соорудить ипподром близ Виндзорского замка.

Вообще-то в "высоком лондонском кругу" не принято выставлять напоказ ни свою знатность, ни свое богатство. Так что королевские скачки - это как бы повод разговеться от поста приличий, появиться на ярмарке тщеславия, что называется, при полном параде, чтобы продемонстрировать, а также ощутить собственную причастность к сливкам общества. (Не потому ли заветный жетон, дающий право входа в "королевскую ограду", имеет светло-кремовый цвет?)

Чтобы попасть на ипподром в дни королевских скачек, нужно иметь деньги. Но чтобы получить билет на привилегированную часть трибун - в "королевскую ограду" (внутри которой, в свою очередь, расположена королевская ложа), этого мало. Нужно заранее подать во дворец письменную просьбу о персональном приглашении. И уже дождавшись такового, на свой выбор покупать либо места в общем ряду, либо отдельную ложу. Стоит она до тысячи фунтов за сезон, но цена эта, утверждают знатоки, не столь уж велика, если сопоставить ее с расходами на туалеты, которые даме волей-неволей приходится изо дня в день менять всю неделю.

Но что значат подобные заботы и расходы в сравнении с пьянительной атмосферой причастности к избранному кругу? Серые цилиндры, экзотические шляпы и, конечно же, клубника со сливками, без которой, как и без шампанского, нельзя представить себе королевских скачек в Эскоте.

Пахнет конским потом, духами, сигарами. И еще, пожалуй, пахнет большими деньгами - как в вестибюле Английского банка, где служители почему-то носят такие же цилиндры и визитки, только не серого, а розоватого (как клубника со сливками) цвета.

Изящно изданная программа заездов позволяет судить о родословной каждой лошади, о ее цене. Что же касается родословной и состоятельности владельца, чье имя проставлено рядом, то это кому надо известно и без программы. Сливки Эскота - наиболее наглядная иллюстрация к докладу "Неравенство в современной Британии". Один процент жителей держит в своих руках четверть личной собственности в стране, 5 процентов владеют половиной ее. А 80 процентов населения, составляющие подножье социальной пирамиды, делят между собой меньшую долю, чем имеет один процент на ее вершине.

В "королевской ограде" Эскота принято, разумеется, говорить не о подобных статистических выкладках, а о породах лошадей. Однако остается вопросом, в чем больше преуспел Эскот за два с лишним века своего существования: то ли в выведении чистокровных скакунов, то ли в воспитании стопроцентных снобов? Ни один профессиональный режиссер не сумел бы придать идее классовых барьеров, идее социальной разобщенности, большую наглядность, чем это воплощено на ипподроме в Эскоте.

В годы лондонской эмиграции Ленину часто вспоминались слова Дизраэли о том, что в Англии существуют две нации, которые "управляются различными законами, следуют различным нормам поведения, не имеют общих взглядов и симпатий и не способны к взаимопониманию".

Дизраэли писал о двух нациях, когда страна была разделена на неимущих тружеников и титулованных земледельцев. С тех пор, разумеется, многое изменилось. Сильно разросся средний класс, то есть, по определению Энгельса, тот самый имущий класс, который на континенте принято именовать буржуазией. (Стало быть, когда англичане ведут речь о верхнесреднем и нижнесреднем классе, под этим надо понимать соответственно крупную и мелкую буржуазию.) Однако вследствие особенно глубокого отпечатка, который старая земельная аристократия наложила на образ жизни страны, на ее социальные институты, Британии до сих пор гораздо больше, чем другим западноевропейским странам, присущи классовые различия, сословная разобщенность.

Обостренное чувство своей классовой принадлежности - отличительная черта национальной психологии англичан. Утверждение Джона Б. Пристли, что 29 его соотечественников из 30 точно знают, к какому классу себя отнести, многие считали писательской метафорой. Но социологическое исследование Джеффри Горера убедительно подтвердило эти слова. Результаты проведенных им опросов показали, что 94 англичанина из 100 не испытывают колебаний в том, к какому слою общества себя причислить. 54 из них назвали себя рабочим классом, 30 - средним классом, 7 - нижнесредним и 2 - верхнесредним классом, один человек заявил, что он не верит в существование каких-либо классов, и лишь оставшиеся 6 не знали, что ответить.

Имущественное неравенство, пропасть между эксплуататорами и эксплуатируемыми присущи любой капиталистической стране. Однако в Британии сверх всего этого о классовой структуре общества на каждом шагу напоминает множество сословных предрассудков. Как и во времена Дизраэли. социальный апартеид доныне разобщает страну, делит ее глухой стеной на две нации.

Для певца имперского величия - Киплинга мир был разделен на метрополию и колонии:

Запад есть Запад, Восток есть

Восток,

И вместе им не сойтись...

Но как при жизни поэта, так и теперь, после распада колониальной империи, содержание этой строфы вполне применимо и к самой британской столице. Ее Вест-энд и Ист-энд, то есть запад и восток, - это по-прежнему полюсы богатства и нищеты, между которыми лежит столь же бездонная пропасть. В Лондоне больше всего поражает даже не этот контраст сам по себе, но четкость и непроницаемость социальных перегородок, дробящих быт огромного многоликого города.

Этот социальный апартеид пронизывает всю английскую жизнь, находя бесчисленные, подчас самые неожиданные проявления. Стоит ли удивляться тому, что лондонское такси имитирует карету прошлого века. Как когда-то кучер на козлах, шофер такси совершенно отделен от седоков (рядом с ним помещают только багаж). Если пассажиров четверо, два из них усаживаются на заднем сиденье, а другие два - лицом к ним, на откидном.

Есть ли еще в мире страна, где классовые различия простирались бы вплоть до денежных единиц? На лондонском аукционе Сотсби, например, где идут с торгов предметы старины и произведения искусства, цены до сих пор выражаются в гинеях, хотя при уплате их приходится тут же пересчитывать на фунты. Гинея - это некая условная денежная единица, которая состоит из 105 пенсов, в то время как фунт стерлингов - из 100. Иначе говоря, это своеобразная форма социального апартеида, или, точнее, социального снобизма: Вплоть до недавнего времени в гинеях принято было исчислять гонорары писателей, адвокатов, певцов. В гинеях же обозначалась цена драгоценностей, мехов, оперных лож, скаковых лошадей. Врач, сумевший открыть клинику на Уимпол-стрит или Харлей-стрит, портной, обосновавшийся на Сэвил-роу, взымали со своих клиентов плату в аристократических гинеях, подчеркивая тем самым свое превосходство над менее удачливыми коллегами по профессии, которые вынуждены довольствоваться вульгарными фунтами.