Михаил Садовский - Под часами Страница 25

"их дарф нит кейнем... "[5], и люди понимали его. Может быть, вернее сказать, понимали, что он хотел сказать, потому что все равно жизнь брала свое. Вокруг даже пожилые, а иногда и очень пожилые сходились вместе, чтобы вдвоем доживать свой век... доживать, вспоминать... чтобы было кому сказать то, о чем ты думаешь, и чтобы тебя поняли...

Редко кто из молодых, тех, кто входили в разумный возраст после войны, могли понять, как они, еще не старые старики, жили в те страшные годы, когда по ночам пустели квартиры и дома, и нельзя было даже спросить, что случилось... шла многолетняя чистка... как в лесу -- рубили наповал... но на месте порубки опять возникали побеги, они подрастали, тогда вернувшиеся, кому поручено было это важное дело чистки, снова рубили -- опять наповал... получалось хлопотно и нерационально. Они, наконец, догадались и стали рубить уже не только взрослые деревья, но все побеги, ростки -- просто слой снимали со всеми малейшими корешками, чтобы много лет ничего не взошло на этом месте... и, надо сказать, преуспели...

Соломон Шнайдер уцелел чудом. Жизнь же не бывает без чудес... но он не верил в это чудо и все еще ждал... хотя больше по ночам не скользили черные тени полуторок с крытым кузовом. Он ждал... сколько бы лет ни было человеку, он всегда ждет. Одни чего-то добиться, приобрести, другие от чего--то избавиться, ну, хоть от болячек... третьи... он был третьим... он не хотел ни приобрести, ни избавиться... мечтал! Если бы ему сказали, что, как только его мечта осуществится, он тут же умрет, он бы упал на колени, закачался взад вперед, как тысячи лет делали его предки, и стал бы молиться: "Готеню, фар фос ду бист гегебн мир дос глик, Готеню! Их кен гибн дих нор майн лебен, ефшер ду дарфст...

их хоб нит мер... ду вейст алц, Готеню... "[6] тут его молитва всегда прерывалась. На что ему моя жизнь? Соломон очень огорчался, потому что выходило

-- совершенно не нужна. Наверное, поэтому его и оставили на земле -всех Б-г у него забрал и оставил его одного в наказание... за что? Может быть, за его ненужность? Рейчел всегда говорила ему: "Э-э-э, елд! " Но какой бы он ни был, мечта -- есть мечта... Он хотел побывать в Иерусалиме. Конечно, елд... у него на электричку не всегда хватало, а он -- в Иерусалим... и так он этого хотел, что никакими силами не мог сам себя заставить даже не думать об этом. Вот доехать до Иерусалима, походить по улицам, пойти к Стене Плача и потом умереть... и, может быть, его там и похоронят... повезет, просто, - ну где-нибудь посадят в могилу... не на Масличной горе, конечно, - это уж нахальство... но не оставят же на улице... так вот, когда придет Мишиах, он предстанет пред ним не самым последним... пока Мишиах доберется еще до России (да и захочет ли идти в такую неправедную страну) -- а так он, Соломон, сможет его попросить, может быть, чтобы снова увидеть Рейчел, если не встретится уже сам с ней раньше...

Соломон ходил на станцию и там читал газету на стенде под стеклом... он читал долго... все подряд. Если встречал, где-нибудь это слово, запоминал всю заметку, чтобы потом дома перечитать ее в уме и подумать, куда ветер дует... нет, последнее время ветер дул совсем не в ту сторону... все время проклинали сионистов, и называли их пособниками империалистов и всякими другими словами, и так трясли кулаками, что земля дрожала... - это каждый еврей чувствует, когда трясут кулаками и проклинают весь их род...

Появление этого белобрысого русского парня, который знал немного идиш, совершенно перепутало все в жизни Соломона. Он теперь целыми днями или думал о нем, или разговаривал с ним... он даже вроде скучал по нему и не мог себе объяснить этого... он, проще сказать, привязался к нему... а это было совсем против правил Соломона -- он не хотел никого и ничего, чтоб ни по кому не скучать и ничего не жалеть...

Может быть, это произошло потому, что он почувствовал в нем такое же одиночество, какое носил в себе, может быть, потому что давно не знал такого внимания к себе, а, может быть, потому что всю жизнь думал в старости иметь рядом сына, а сын остался далеко в земле... ну, не может человек жить один....

хоть на другом конце света есть у него кто-то, к кому тянется некая невидимая ниточка. Если не родственник, так хоть друг. И вся земля опутана этими ниточками. Они защищают ее от того, чтобы не растеряла она всех и вся до конца в своей неразумной расточительности и одичании. Была когда-то дикой, дикой, необжитой и опять скатывается в дикость, но обжитую. Как старый человек к концу дней своих становится опять ребенком, беспомощным, наразумным, слезливым... и кто-то должен оберечь его, чтобы не наделал он, не ведая, глупых, ненужных и недобрых дел... так эти нити, связывающие души, превратились в защитную сетку, авоську, в которой земля волочится в космосе...

авось, авось...

А Иерусалим, в котором он не был, конечно, да и на картинках видел не часто и не много раз, снился ему теперь по ночам. Снился и снился. Соломону казалось даже, что он запах особый этого города чувствует, потому что вычитал он в какой то книге, что зной разносит там запах горячего дробленого камня. Ах, как бы он хотел посидеть на нем, на этом камне... все равно на каком -- на валуне или дорожном булыжнике, на ступеньке синагоги или развалине дома.... Нет, - говорил он себе, - какой развалине?! Какой развалине! Евреи всегда умели строить! Они строили, а им разрушали, а они опять строили... и так всю жизнь... "Готеню, Готеню, гиб мир нох а куктон аф майн Эрец Исроэль, унд их кен штарбн мит а лихетеке гарц"... [7]

Эти деньги, что Слава оставил ему, он спрятал... и не то, чтобы специально, как прячут на черный день, черный день у него был уже много лет... он даже самому себе этого не говорил... но как бы... на Иерусалим.... неизвестно, что это значило: на дорогу, на жизнь там, на синагогу, на митцву?... На Иерусалим...

Сегодня был ерев Пейсах, и Соломон отправился в синагогу в город. Что ему бояться? Слава Богу, по нему некому плакать!.. В два кармана пиджака он положил по пятьдесят копеек гривенниками, чтобы раздать их побирушкам при входе из одного кармана, а при выходе - из другого. Говорили, что там фотографируют. Пусть фотографируют. Сообщают на работу -- у него нет работы. Берут на заметку -- пусть берут. Что ему их заметки!?.

С тех пор, как стали бродить слухи, что люди уезжают туда, его сны как-то поменялись, не то, чтобы он видел что-то другое -- все тоже: он идет, и идет, и идет, и пахнет горячим камнем, и сыплются с грохотом стены Храма, а он пытается закрыть голову руками, но никуда не бежит, а сам ложится под эти камни, и чем сильнее они придавливают его к земле, тем легче ему становится, и он шепчет и шепчет одни и те же слова, уже еле двигающимися губами, последними каплями воздуха, последними мыслями: "Готеню, а гройсер данк дир, Готеню, а гройсер данк.... " [8]на этом месте он всегда просыпался с колотящимся сердцем и начинал глотать воздух, хватать пересохшими губами...

По праздникам он приезжал сюда. Пусть фотографируют. Но никто не стоял с фотоаппаратом. Соломон раздал мелочь, поднимаясь по ступенькам, потом он опустил рубль в ящик и всю службу отсидел в полном зале, когда надо поднимаясь и кланясь, подгибая колени, как делал это еще, когда ходил с отцом в "шул", и как кланяются только евреи... что его удивило сегодня -много молодых лиц... в основном, конечно, старики, но и по тридцать и по сорок были... а еще больше того совсем молоденькие мальчики просто... девочек он не видел.... может потом, когда все кончится. Ему стало даже любопытно. Он решил задержаться. Встал на ступеньках рядом с этими побирушками -- кто-то даже протянул ему мелочь, и он, смутившись, спустился ниже. Ничего себе -- дожил! Уже так выгляжу, что мне подают, хотя ничего в этом нет ни стыдного, ни зазорного... он смотрел на выходящих из синагоги людей, и слезы наполняли его глаза. Они скатывались сами собой -- он не вытирал их и не стеснялся: катятся и катятся... пусть катятся... это могли быть его дети, его внуки... и они бы шли сейчас со всеми вместе, и они пошли бы к нему домой, и Рейчел бы накрыла стол, и сделала бы такую фиш, что невозможно лучше представить -- никто так не умел... и дети бы шумели, и он бы сказал им Агаду, а потом они бы... уже не слезы, уже спазм в горле, и ударило в сердце, и он покачнулся и сел на ступени... ничего такого -- все сидят... сейчас, сейчас он встанет и пойдет... сейчас... какие-то руки подхватили его:

- Вам плохо? -- он поднял глаза и увидел пожилую женщину, лицо ее -близко близко... она озиралась по сторонам, ожидая чьей-нибудь помощи...

- Кому сейчас хорошо? -- приходя в себя, пошутил Соломон, но ноги плохо держали его. Женщина почувствовала это и обернулась:

- Идн, хгелфт мир, помогите! -- молодой человек обернулся, поднялся обратно по ступенькам и крепко взял его под руку:

- Скорую?

- Не надо скорую, - поежился Соломон, - Скоро уже все и так будет... не надо... спасибо... - Но молодой человек не отпускал его локоть:

- Идемте, я подвезу Вас, у меня машина... - и они стали медленно спускаться по ступенькам. -- Вам далеко?