Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов - Нина Шамарина Страница 25

с рыжими кудряшками выбрала его изо всей, на первый взгляд, одинаковой братии, Витька не задумывался, но с того вечера все увольнительные и самоволки проводил в небольшом домике в посёлке Ливадия. Свадьбу сыграли сразу по окончании срочной, в животе у Наташки уже вовсю ворочался Егорка, постукивал пяточкой по Витькиной ладони, если положить её на Наташкин живот. Жили там же, в Ливадии. Витька написал письмо матери, что останется в Находке навсегда, не сомневаясь ни одной минуты, что именно так и будет. Мечтал о кооперативе, чертил на песке пляжа расположение комнат. Только – аккурат тогда, когда Егорка стал делать первые шажочки, и за ним – глаз да глаз, стал Витька замечать неладное: то придёт с ночной, а сын со своей бабкой, Викторовой, стало быть, свекровью.

– Где, – спросит, – жена моя?

– У подруги.

– Всю ночь?

– Нет, нет, только ушла.

Это в девять-то утра! И есть у Виктора подозрение, что Наташка всю ночь где-то шлялась, а как докажешь? Остаётся принимать на веру. Пива из холодильника бутылку вытянет, хлебнёт из горлышка, и спать. Сквозь сон услышит, как Наташка к нему под бок заваливается, щекочет, за ухо прикусывает. И вроде запахи незнакомые от неё, а как сердиться? Любит!

Только дальше – больше. И ребята с работы как-то рассказали, что видели Наташку в том же Морском клубе с каким-то чуть ли каптурангом3 . Виктор – в драку, что за сплетни! Напился тогда здОрово, еле доплёлся, на кровать рухнул. Но успел заметить – пустую!

Месяца полтора помаявшись, на прямой разговор Наташку вывел – «ты что, Витюша, ты что!», а в глаза не смотрит. А Витька опять себя пивом утешает. Помогает первое время, только потом ещё больнее. Однако втянулся, дня без пива прожить не мог.

Однажды неожиданно домой с работы вернулся, постель даже не разобрана, жены нет, Егорка (а ему, почитай, скоро три) на свекровиной половине спит. Такая злость Витьку одолела! За дурака его держат! Давно всё сладилось, только и ждут, наверное, когда он свалит. Так тому и быть! Дверью хотел шваркнуть напоследок, да в последнюю секунду притормозил, сына чтоб не напугать. В чём был, шагнул во влажную темноту Находки, как в чёрный омут, и уехал в Москву – как отрезал, будь, что будет.

А была темнота. Он выныривал из неё иногда, прислушивался к себе: где лучше? Там, в плотном тёмном беспамятстве или здесь, где хлопочет над ним мать, где всё реже вспоминается Егорка, где не хочется сползать со старого дивана? Всё равно, ему стало всё равно, и Витька не сопротивлялся, тонул и тонул – это проще и легче. Но теперь, когда стояла перед глазами жёлтая глинистая яма, Витька понял, что всё это: монастырь, кодирование – он проделывал, точнее, позволял проделывать с собой, только для матери, для её спокойствия. А больше слушать никого не хотел – ни Клаву, которая его воспитывать пыталась, ни уж тем более – этого мужика, нового материного мужа. На что он ему сдался!

А когда уже в гору поднимался, голову запрокинул, в тусклое небо посмотрел: расступилась тьма, далеко на востоке белым платком рассвело-забрезжило, словно женщина со светлыми волосами руки над Витькой крестом раскинула, а под ногами у Витьки – белый-белый песок.

«Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй мя, грешного!»

Снежная пыль

Мария Николаевна надела шерстяные носки, выпила два бокала шампанского и легла в постель.

– Теперь можно и умереть. – Голос прозвучал неожиданно звонко.

Больше всего Мария Николаевна боялась, что умрёт, переодеваясь перед сном из халата в ночную рубашку, ненадолго оставаясь абсолютно голой.

– Упаду и буду лежать… Дверь высадят, а я безо всего, сморщенная, как-нибудь отвратительно вывернутая, – частенько повторяла она, глядя в зеркало над раковиной. Хорошо, что, кроме отёкших глаз с жёлтыми белками под набрякшими веками, седого ёжика волос да дряблой шеи, в зеркале ничего не отражалось.

Вот и сегодня Мария Николаевна, поёживаясь от каждодневного навязчивого страха, легла в постель, продолжая рассуждать, что сейчас умереть – самое время: посуда помыта, продуктов – полный холодильник. Выдохшееся шампанское закончилось, и пустая посудина выброшена в мусоропровод. Початую бутылку, заткнутую скрученной бумажной салфеткой, принесла первого января соседка. С соседкой они не дружили – лишь кивали друг другу при встрече, а вот, поди ж ты, пришла с подарком. Попросила фужеры, разлила игристое. Пробормотала дежурное «с Новым годом!», морщась, выпила и с тем отбыла, оставив Марию Николаевну в недоумении: зачем приходила?

Подаренная бутылка мешала: вдруг сыночек, когда приедет на похороны, решит, что мать стала попивать без него? Но не выливать же…

Сын уехал три года назад в Норильск, и Мария Николаевна не могла взять в толк, почему. Ладно б в Финляндию, куда он часто летал кататься на лыжах, но в Норильск! Звонил редко: «Жив, здоров. Как ты, мама?» Иногда на карту падали деньги – три или пять тысяч рублей от Павла Сергеевича Т. Деньги эти Марии Николаевне были ни к чему, и она, сняв их в банкомате, аккуратно складывала в пластиковый конверт, иногда отправляя туда и часть своей пенсии. То-то сынок обрадуется, когда найдёт!

От шампанского легонько кружилась голова, хотелось не лежать, а пройтись в танце, сделать несколько па. Танцевать, конечно, не стала, но пропела тоненьким голоском: «Напилася я пьяной, не дойду я до дома-а-а-а…» И засмеялась от нахлынувшего веселья.

В дверь постучали. Мария Николаевна, вздрогнув, зажала рот рукой. Неужели соседи пришли ругаться из-за её пения?

Затаилась, но стук повторился. Мария Николаевна на цыпочках прокралась в прихожую. На секунду остановилась, схватившись за грудь и успокаивая прыгающее сердце. Повернув ключ в замке, раскрыла дверь. Тут же с опозданием отругала себя, что не посмотрела в глазок. В коридоре никого не было, лишь потянул свежий ветерок, пошевелил на макушке реденькие волосы. Озадачившись так, что даже страх отступил («Почудилось?!»), вернулась в квартиру, но стук раздался снова. Уверив себя, что ломится к ней маньяк и убийца (замелькали перед глазами безглазые лица, окровавленные руки, покалеченные тела), Мария Николаевна пару раз вдохнула и выдохнула и, пробормотав «Чур, меня, чур!», тем не менее снова высунулась наружу и снова, как давеча, осмотрелась. На сей раз на фоне светлой стены чернела островерхая фигура. Едва слышно прошелестело:

– Пошто не открываешь?

Фигура медленно приблизилась, и теперь Мария Николаевна разглядела женщину в чёрном платье с накидкой на голове, отдалённо напоминающей монашеский клобук. Из-под накидки выбивались седые волосы; округлое лицо, нос картошкой.

Ничего страшного не виделось в этом лице (типично рязанское, решила Мария Николаевна, хотя чем рязанское отличается от калужского, псковского или любого другого, не знала). Но веяло от женщины смутным беспокойством,