Игорь Плотник - Книга счастья, Новый русский водевиль Страница 26

Вся его жестокость была такой же фальшивой глупостью, как Путин на стене.

-- Послушайте, Пинкертон, шли бы вы домой. Выпейте водки с малиной, поставьте горчичники на ноги. Вы очень нервный, а это плохо при вашей работе.

-- Все может быть.

Когда я был уже на пороге, майор окликнул:

-- Твой Фридман умер вовсе не от передоза.

Я остановился.

-- От чего же он, по-вашему, умер?

-- У него случилось кровопускание.

Хорошая акустика в этих старых кабинетах -- все слышно, но я переспросил:

-- Что у него случилось?

-- Проткнул кто-то, -- негромко объяснил майор. -- Не забудьте пропуск.

КАТЯ

Максимовский и Катя дожидались меня на улице. Оба молчали.

-- Слышал я, -- Максимовский вытряхнул крошки из кармана, -- вроде Фридман преставился.

-- Вроде того.

-- Пойдем отметим.

-- Помянем.

-- Что в лоб, что по лбу.

-- И то верно.

-- Хватит! -- прорвало Катю. -- Хватит паясничать! Как вы можете! Как у вас язык поворачивается говорить такие гадости! Ваш друг умер! Вы -распущенные люди! Ничего святого у вас нет! С жиру вы беситесь!

-- Ну вот, начинается. -- Максимовский навис над ней, как туча. -- У нашей снегурочки режется голос. Смотрите внимательно. Теперь так водится, что всякая деревенщина знает жизнь лучше меня?!

-- Что-о? -- готовая расплакаться Катя, и я -- заботливый отец с одним-единственным желанием: трахать ее до потери сознания.

-- Ладно, -- сказал я примирительно, -- прекрати истерику, мы все понимаем. Максимовский просто шутит.

-- Вот именно! Это даже не шутка, а настоящая сатира!

-- Мы сейчас пойдем куда-нибудь оттопыримся, помянем Фридмана, проводим старый год. -- Я подставил Кате руку. -- Ты идешь с нами?

-- А куда мне еще прикажете идти?

-- Иди на панель. -- Максимовский явно не в духе, это заметно невооруженным глазом.

-- Он шутит, шутит. Не обращай внимания.

-- Обосраться можно со смеху. -- Это Катя. Способная.

Я отвел ее на безопасное расстояние. Максимовский пошел впереди, лавируя между лужами.

Какие-то подонки насыпали на землю соли, и теперь под ногами вместо снега -- сплошное месиво. Легкая румяная Катя так близко.

-- Катя, ты знаешь, что такое настоящая любовь, конкретно, между мужчиной и женщиной?

-- Конкретно между нами и вами?

-- Какое совпадение, я как раз об этом думал.

-- На девочек потянуло? -- улыбнулась Катя.

-- Еще как потянуло. Хочется, знаешь, такого милого уютного разврата. Аж зубы чешутся.

-- Насчет разврата -- это не ко мне, -- смесь удивления, пиетета, наивности и простоты. От ее волос до сих пор пахнет шампунем.

-- А к кому?

-- К доктору.

-- Не хочешь так, давай поженимся.

-- А сколько вам лет?

-- Ну, если ты на возраст намекаешь, -- я закинул руку Кате на плечо, -- двадцать. С хвостиком.

-- Врете вы все.

-- Ну и что. Тридцать.

-- С хвостиком?

-- Если это можно назвать хвостиком. Ладно, тридцать два.

-- А мне сколько лет, вы знаете?

-- Четырнадцать?

-- Вы старше меня на восемнадцать лет.

-- И что? Разве такой пустяк станет препятствием на пути к нашему счастью. Я так думаю, что главное в этом деле любовь.

-- Вот так, прямо сразу любовь?

-- Сразу любовь.

-- Так не бывает.

-- Бывает.

Катя остановилась:

-- Вы считаете, что этого хватит для семейной жизни?

Я (в сторону):

-- Кто здесь говорит о семейной жизни?

-- Хватит, хватит. Мне сейчас и простого минета хватит. Давай, прямо здесь. Только не укуси.

-- Какой же вы тупой.

-- Не упрямься.

-- Такой большой и такой тупой. Тупее даже, чем Максимовский.

-- Ты хочешь сказать -- старый.

Когда я был маленьким мальчиком, пределом моих мечтаний было обладать крохотной женщиной. Больше, чем Дюймовочка, но меньше, чем фломастер, приблизительно с ладонь. По моему разумению, она жила бы у меня в штанах и доставляла мне этим громадное удовольствие. Теперь, когда я вырос, для тех же целей мне понадобился бы циклоп. Старшеклассником я любил дам под тридцать.

Все это я к тому, как с возрастом меняется наше представление о женщинах, о себе и о жизни. Сейчас мне тридцать. И я люблю старшеклассниц. Это нормально. Но. Иду по улице. Стоят ноги. Хорошие ноги, и выше ног тоже все мне подходит. Говорю: "Девушка, мы с вами где-то встречались, хотите сниматься в кино, где здесь библиотека имени Ленина, сколько время, дай закурить". Она делает взмах бровями, она делает круглые глаза, она делает испуганное лицо, слова ее полны презрения и сарказма, поза ее и взлет бровей свидетельствуют обо мне, как о гадости, к которой она прикоснулась случайно не по собственной инициативе. Она спросила: "А сколько ВАМ лет?!!"

С ужасом думаю о том времени, когда станут дряблыми мои мышцы, я буду есть протертую пищу и нести старческую околесицу, а именно: долго и утомительно говорить обо всем на свете на том основании, что мысли мои наполнены опытом жизни и внушительным философским содержанием. Все это будет приводить в бешенство даже моих домочадцев, не говоря о молодых наложницах.

-- О чем вы сейчас думаете? -- спросила вдруг Катя.

-- Я для тебя старый?

-- У меня все мужчины были старше, -- весело сказала Катя.

Пришла моя очередь удивляться. Не тому, конечно, что у этого ребенка мужчины старше. Странно было бы наоборот. Как-то походя, это сказано, повседневно. Сколько у этой пигалицы было мужчин? Тоже мне, Чиччолина. Хотя Евпатория в этом смысле -- город, наверное, очень правильный.

-- Кто был твоим первым мужчиной? -- спросил я.

-- Отчим, -- с вызовом ответила Катя.

Как же я сам не догадался.

-- Он купал тебя в ванной, а потом начал шалить?

-- Все не так.

-- А как?

-- Давайте сначала вы мне расскажете о себе.

-- Давай для начала перейдем на "ты".

-- Давайте, то есть давай.

-- Что ты хочешь услышать?

-- Например, кем ты работаешь?

-- Кинорежиссером.

-- А сколько у тебя было женщин?

-- Четыреста или тысяча четыреста. Не помню.

-- Врешь ты все. Расскажи лучше что-нибудь... -- Катя стала вспоминать слово.

-- Интимное?

-- Ну да.

Я закатил глаза, но ничего подходящего моменту не вспомнил:

-- Однажды я надубасился и нассал на ногу Максимовскому.

-- Какая дикость. Ты очень много куришь.

-- У настоящего мужчины даже из штанов должно пахнуть никотином.

-- У тебя дети будут зеленые.

Ты заметил, Скуратов, она сама заговорила о детях? Значит, я тоже ей понравился!

-- Теоретически ты мог бы быть моим отцом.

Что значит теоретически? Я мог бы быть ее отцом не только теоретически. Я бывал в Евпатории, там всякое происходило, и кое-чего я даже не помню. По-моему, так даже интереснее, тем более что опыт у нее есть. Нет, я определенно влюбился.

-- Правильно мама говорила: в Москве -- одни похотливые извращенцы и алкоголики.

-- А в Евпатории, значит, нет? Значит, твой отчим герой-любовник. Так получается?

-- Ты ничего не знаешь. Он -- большая шишка в администрации, он нам очень помог... моей семье... брату.

-- Брату? Он, что же, и с братом твоим спит?

Катя дернула руку.

-- Пусти!

-- В чем дело?

-- Пусти, а то закричу!

-- Кричи. Стой! Вернись, Катя! Пожалей меня! Я очень несчастный!

Катя остановилась и крикнула издалека:

-- Поцелуй меня в задницу!

Таковы все женщины на свете -- ни дня не могут прожить без поцелуев.

-- У любви, как у пташки, крылья, все остальное, как у меня! -промычал я взволнованно. -- Катя вернись! Ты что, обиделась?

-- Ты еще спрашиваешь?

-- Катя!

-- И вообще, мне мама запрещает с женатыми мужчинами разговаривать!

Я знаю все про мужчин и женщин. Особенно про мужчин. И особенно про женщин. Мужчины -- это храбрые герои. Мужчина идет по жизни, шевеля бровями, и шутя оставляет за собой многочисленное потомство. Слова мужчины рождаются глубоко в недрах его подсознания и мутным потоком второстепенных образов изливаются вокруг. Он бросает слова на ветер, и они рассыпаются великолепным бисером.

Женщина так не умеет.

Кому-то из моих Скуратовых, вероятно, померещилось, что я недолюбливаю женщин. Вполне возможно, кому-то показалось, что я к ним отношусь хуже, чем к мужчинам. Я даже допускаю, что кое-кто сделал и более развернутые выводы.

Вынужден сообщить, что вы меня неправильно поняли, и со всей ответственностью заявить следующее: женщины ничем не отличаются от мужчин, если не принимать во внимание несколько физиологических отличий, о которых я вскользь упомяну ниже и которые настолько ничтожны, что вообще не заслуживают отдельного упоминания на страницах этого манифеста, но не могут быть пропущены нами, хотя бы даже для того, чтобы мы не были обвинены в необъективности и предвзятости суждений *.

* Это самая мудреная фраза во всем повествовании.

Так вот. Женщины так же, как и мужчины:

1) ходят на двух ногах,

2) ковыряются в носу и

3) зевают, не закрывая рот ладонью.

Они тоже любят:

1) трахаться сверху,

2) покататься по Кутузовскому проспекту со скоростью 250 км/ч и