Борис Казанов - Полынья Страница 26

Она покачала ногой, раздумывая над этим:

- Хочу выйти.

Он вывел ее в темень и не постеснялся стоять рядом, держа за руку, потому что она все совершала как ребенок и, когда шли обратно, ни с того ни с сего поцеловала ему руку. От неожиданности он резко ее выдернул, и это поспешное движение так подействовало, что на глазах у нее выступили слезы. Она смотрела на него, не понимая, почему он ее обидел, и ему стало стыдно. Не выдержав, притянул ее к себе, такую жалкую, чтоб у нее и во сне не осталось следа, что произошло. Этого оказалось достаточно, глаза у нее опять засияли.

Внес ее в дом, положил на кровать и прикрыл двумя куртками.

- Обещай спать.

- Я сейчас, - ответила она с готовностью.

И уснула так мгновенно, что он не сразу в это поверил.

Прибавив свет в лампе, посмотрел на нее, спящую, удивляясь не только той случайности, которая свела их в море, но и тому, что встретил сегодня. Даже если предположить, что она шла к "Кристаллу", то вряд ли искала именно его. Откуда ей знать? Внезапно вспомнилась девушка, которую спас в Керчи: бросилась в воду с камнем на шее. Потом ходила за ним, не отставая... Сейчас он был рад, что не перебрал в столовой, когда почувствовал неискренность Раи. Глядя на эту, он задумался о другой. Было ясно, что он Раю любил и что это случилось без ничего, само собой. Произошло то, что уже бывало: которых любил он, его не любили. Даже в этом поселке он умудрился нарваться на такую.

- Жора?

- Да.

- Я в тебя сдуру влюбилась...

- Опять ты за свое?

Она так испугалась его голоса, что он опять пожалел, что не сдержался... Почему ей такое вошло в голову? Это ее представление о муже и детях могло быть случайным, навеянным домом, в котором они оказались вместе. Но порой что-то выносишь из подводного мира: просто какое-либо желание, сильное чувство. Потом ходишь как неприкаянный, ища, к чему его приложить. А если это желание - иметь дом, семью - помогло ей выжить в "Шторме", то оно могло помочь и спуститься туда. Хотя бы в мыслях, на короткий момент. Надо было плясать от этого. Он просто дурак, что не догадался раньше.

- Ведь я же не против, - сказал он, осторожно подступая к ней. - Мы можем здесь жить, если тебе нравится. Чем тут плохо?

- А как?

- Как все. Привезем вещи... Да! Я помню, у тебя было платье, такое серенькое... Видел его на проволоке, сушилось где-то. Не помнишь, где?

Этот вопрос, заданный в тот момент, когда Маша была осчастливлена, подействовал на нее как холодный душ. Пытаясь вспомнить платье, которое ему нравилось, она задумалась так осмысленно и глубоко, что он перестал дышать. Видно, ей помешало недавнее: пропажа кофты, туфель. Связав все это вместе, она расплакалась:

- Потеряла!

В этом не было ничего удивительного, что она так переживала за свою одежду: девушки с пароходов берегли ее не меньше, чем свою честь.

- Господи! - Она с огорчением дотронулась до юбки, испачканной углем.Что же теперь делать?

Он тоже подумал: как же она отсюда пойдет утром, через весь поселок? Надо что-то придумать.

- Ты не хочешь помыться?

- А в чем?

- Найдем.

Он принес ей чан, который отыскал в сенях. Воду он перед этим вскипятил в большом чайнике. Раз топится печка, то должно что-то вариться или кипеть. Получилось к делу. Он увидел, что она не решается снять при нем юбку.

- Все сделаешь сама?

- А ты?

- Покурю...

Один раз он вошел, стараясь не глядеть, как она мылась. Помощь была не нужна. Она его потом позвала сама. Он увидел, что она молодец: и помылась, и вытерла пол, который прямо блестел. Все убрала чисто, все расставила как надо. А постиранной юбкой завесила окно, хотя вряд ли кто их мог здесь увидеть. Сейчас она была в его свитере, который был ей почти до колен, а вместо юбки использовала его куртку, перевязав по талии шнурком, и, умытая, с влажно блестевшими волосами, даже была красива. Он вынес чан с водой и с каким-то сожалением выплеснул ее воду... Когда он еще выходил курить, то, рыская в сенях, обнаружил еду, которой хватало. Вино он захватил из столовой, и Маша составила ему компанию. Собутыльница из нее была не ахти: она только чокалась и выливала вино в огонь. Он впервые услышал, как она смеется. По-видимому, она умела только смеяться и плакать.

Как-то стало уютно в доме. Было слышно, как с нагревающихся стен осыпается морской песок. Он увидел, что она хочет сесть рядом, и подвинулся на чурбаке. Она подошла и стала, опираясь на него.

- Все-таки тепло! - проговорила она, удивляясь.

- Потому что дом.

- Не выдавай меня, - попросила она вдруг. - Меня будут искать.

- Не хочешь в больницу?

- Я буду здесь жить, а ты приходи, хоть один раз... - Она смотрела так умоляюще, что он отвел глаза. - Я тебе ничего плохого не сделаю.

- А не побоишься здесь одна?

- Я буду спать, когда станет страшно.

Стоять ей было трудно, она все больше облокачивалась на него. Потом обняла как-то неуклюже, стыдясь. Ласки ее были неумелые, и любовь какая-то непонятная, необъяснимая. Эта девушка, такая покорная, домашняя, никак не вязалась с той, с лимонной кожей, распускавшейся цветами в течении. Сравнение с Раей тоже было не в ее пользу. А желание, которое она вызывала, тут же гасилось ее блестящими глазами, влюбленно глядевшими на него. Это тоже было давнее противоречие, которое он так и не мог одолеть. Однако что-то случилось сейчас, какое-то объятие. Она откинулась назад, тяжело перевешиваясь. Дыхание в ней прервалось. Он увидел, что она теряет сознание, и перенес ее на кровать.

Она тут же открыла глаза, глядя извиняюще.

- Побудешь одна?

- А ты?

- Надо печку вычистить...

Он вытащил ведро с головешками, утопив его в воде с краями. Темень, как и прежде, стояла без просвета, но ветер приутих, и в тишине, наступившей после него, ощущалась беспредельная пустынность. Это темень земли сливалась с теменью моря, не проглядывавшегося совсем, и о том, что за речным заливом море, говорили лишь огни "Ясной погоды". Недавнее ощущение покоя опять шевельнулось в нем, и, представляя себя здесь, он подумал, что жизнь состоит из простых вещей, которые сам наполняешь смыслом, потому что тебе это надо, чтоб жить. Только все это ненадолго, чтоб не мешать себе. А потом выяснится, что со всем этим ты давно опоздал.

4

С первым приливом, обновившим гавань свежей водой, как-то нелепо изменился поселок. Он был просто жалок под утро, этот скалистый берег с горстью тусклых огней, освещавших убогие стены портовых развалюх, похожих на серые лохмотья. Проходили часы, а в поселке стояла странная тишина. Странная тем, что он не спал, давно проснулся. Но об этом можно было сказать лишь тогда, когда на пустой дороге в закруглении деревянной набережной появлялись грузовики, возившие уголь. Помятые, с расхлябанными бортами, но с мощным двигателем, пропитанным незамерзающей смазкой, эти машины, отчаянно сигналя, вскакивали на узкий длинный пирс, проезжая его до конца, пока не упирались бампером в заградительный брус. От удара срабатывало реле, приводя в движение поворотный круг, и машины, развернувшись, становились по очереди под насыпной ковш, расчерпывавший лихтер с углем.

С этих машин и начиналась работа на причале.

Затем просыпались шхуны: лаяли псы, ударяло запахом темных кают, распахивались трюмы, из них вытаскивалось то, что слежалось за рейс, просолилось, пропиталось общим запахом и кровью, закостенело от качки и, казалось, прикипело навсегда. Однако же отдиралось, разглаживалось машиной, расфасовывалось в бочки, которые опрятными рядами выстраивались в очищенном трюме.

Находилась работа и на "Кристалле".

Матросы разносили по пирсу шланги, подключая их к береговой магистрали. Данилыч тащил в одиночестве свой электрокабель. Механики и мотористы переводили двигатели на береговой режим, бегая из машины в ПУМУ и обратно. Только радист Свинкин, прогуливаясь в такую рань с Диком, был свободен от дел. Он был немного странен среди угольщиков, шоферов в тяжелых полушубках, странен своим насморком, тоненьким импортным пальтишком, узенькими брючками, открывавшими красные носки, всей своей щуплой фигурой старого подростка, затесавшегося среди здоровенных мужчин. И так же нелепо выглядел легавый Дик среди громадных северных лаек, сбегавшихся со всего поселка, чтоб на него посмотреть. И когда кто-нибудь из шоферов или угольщиков, забавляясь с собакой, бросал вдоль причала палку, а Дик с заливистым лаем пускался за ней, возвращая в зубах как дичь, на добродушных лицах поселковых собак, не то чтоб особенно умных, но все же способных оценивать обстановку, было написано величайшее недоумение, отчего Дик это делает.

Вскоре Дика уводил Просеков, появлявшийся в желтом охотничьем костюме, в круглых нерусского покроя сапогах, с именным ружьем и в шляпе с загнутыми полями. Он говорил, чтоб не возникало неясности, куда уходил:

- Ухожу в тундру.

- Кормежка плохая, - напоминал Дюдькин.

- Пусть закипают котлы, - отвечал Просеков с важностью. Но это были только слова.