Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 26

– Жалко, что ли? Налью... – Любим выбрал посудины побольше, налил им и женщинам, которых теперь прибавилось: верно, в кустах скрывались. Скоро и сам понял, что пьян. Напиток оказался некрепким, но коварным. Вот уж с ног валит. «Больше не буду пить, – решил Любим, – передохну».

Вышел, сел на пенёк и зачасовал. Проснулся от нежного прикосновения. Милка пером лебединым водила под его носом и звонко смеялась. Вокруг было сонное царство. Лишь Потап раскачивал на руках одну из туфанок и басил:

Туфанка, дивясь неслыханной мощи его голоса, прикладывала маленькое ухо к Потаповой груди, вслушиваясь, как сильно стучит его сердце. Руки её обвивали могучую Потапову шею.

Володей с Егором сидели у костра, лаская двух других жён старца, и что-то рассказывали, перебивая друг друга. Подле Володея лежала горка соболиных и горностаевых шкурок. Егор пробовал жало подаренного Володеем топора. На поясе висел новый – тоже Володеев – нож. «Отлас зря время не теряет!» – подумал Любим с завистью.

Вроде и ровесники, росли и бегали вместе, но в двух делах Володей всегда опережал своих сверстников: в сабельном бое и в умении вести беседу равных ему не было. Стар ли, млад ли, мужчина или женщина – Володей к каждому подыщет ключик. Заговорит о пустячке, а потом пустячок этот, глядишь, чем-то важным обернётся. Цепкий, острый, глубокий ум у парня. Любим, как бы не девка эта с лебединым пером, так бы и спал хмельной. Отлас тем временем вон сколько шкурок себе выторговал. «Лисааа!» – сердито бранил себя Любим, но не слишком долго. Рядом сидело весёлое, что-то бормочущее существо. А-ах – и губы впились в губы.

– Сладко? – увлекая Милку подальше от людских глаз, спрашивал Любим.

Она, на деле поняв смысл этого слова, доселе ей незнакомого, смешно повторила:

– Сыладко! Ой!

Над лесом, над погасшим костром, подле которого вповалку лежали люди, плыла негромкая Потапова песня:

Добычи искал, да, Сам в клетку попал... Ко мне подлетает Млад сизой орёл, да. Он крыльями машет, Сам смотрит в окно, да...

– Бра-ат, – с трудом выводил Володей, пересыпая из своей ладони в Егорову медные бляшки.

– Бра-атушко! – откликался Егор и прибавлял к кучке рухляди ещё по шкурке.

– Может, тут и останемся? – спросил поутру Потап, нехотя всходя на дощаник.

На берегу толпились гостеприимные туфаны. Только теперь казаки отметили, что почти все они были молоды. Лишь трое или четверо – ровня вождю. И все на редкость молчаливы. Если старец что-то произносил, его соплеменники вскидывали руки и кричали: «Хао! Хао!». Что это означало, Володей не понял. Верно, славили старца. Лишь один Егор делал вид, что кричит, сам отворачивался, сжимая пальцы в кулак. Туфанки кричали задорно, громко. Старец, по-видимому, не особенно им досаждал.

Дымил костёр, дымилась примятая росная трава, на которой чётко выделялись тёмно-зелёные вмятины. «Вон там и я лежал!» – вздохнул Любим, растирая опухшие веки.

Подымется трава к обеду – всё забудется. «Ну нет! – решил он. – Найду заделье – вернусь!». Помахал Милке, стоявшей подле левой руки старшего туфана. Тот поутру, видимо, чувствуя особый прилив сил, велел нацепить на себя все знаки отличия. На поясе и на шее висели петушиные гребни, клювы, медвежьи и росомашьи зубы, поверх лисьей мохнатой шапки качались ветвистые рога изюбра. Старец выглядел внушительно, и, может, поэтому «хао!» раздавалось чаще, чем вчера. Впрочем, кричали не только в его честь, но и в честь весёлых дружелюбных казаков, одаривших всё племя разными безделушками. Женщин – сверх того – и мужскою лаской. Должно быть, поэтому Потапу не хотелось плыть дальше. Чем не жизнь? Привольно, сытно и никаких особых забот. Молодые туфаны где-то охотятся, добывают еду для племени. Ходил бы с ними в походы, любил бы свою подружку... как её? Имя-то не спросил.

– Останемся, а?

– А служба, Потапко? – разделяя его тоску, усмехнулся Отлас. – Мы, брат, теперь люди казённые. Пока на ногах – служить придётся.

– Кому служить-то? – ворчал Любим, позёвывая: бессонная ноченька была.

– Кому? – Отлас нахмурился, выправил тоже спавшие от усталости плечи, строго и серьёзно ответил: – Державе нашей. Тут рубежи... Нам их стеречь.

На том разговоры кончились.

Но на берегу оставались три туфанки: для левой руки, для правой, для какой-то из ног...

Неслись облака, морошковые подле солнца, редкие и случайные на чистом утреннем небе, каждую минуту меняя свои причудливые очертания. Неслись, исчезали, а вода ещё хранила о них недолгую память. Чётче отпечатывалась береговая осока, высокие пни, истаявшая нодья и старая берёза с огромным жёлтым наливом. Весь берег был усыпан розоватой брусникой, мхом, где травы поменьше, опавшими