Вечные времена - Васил Попов Страница 26

Бабка Черна встала и поклонилась до земли:

— Добро пожаловать, Стоян, на новое место! Жди теперь меня!

МЛАДЕНЦЫ

Отец его Недьо отправился вместе с Лесником, Гунчевым и Йорданом-цирюльником в поле — сеять, а мать, как всегда, была на птицеферме. Чтоб им пусто было, этим легхорнам, — подумал маленький Димитр, — мать кормит их, кормит, а они все голодные! Он не раз пытался с ними играть, но разве легхорны понимают что-нибудь в игре?! Мальчик тяжело вздохнул: впереди долгий день, а село пусто. Лишь вернувшаяся с кладбища бабка Неделя сидит в тени балкона на видном месте — чтобы все ее видели и она чтоб видела всех.

Но вот из окошка Другого дома высунулась голова Рурки.

— Рурка! — позвал Димитр.

— Что?

— Выйди, поиграем!

— Не могу! У меня большая стирка.

— Давай играть! Потом постираешь.

— А во что?

— В отцы-матери. Ты будешь мать, а я отец.

— Нужен и ребеночек, — сказала Рурка. — Кто будет ребеночком?

Димитр почесал в голове. Кто же будет ребенком? Откуда здесь взять ребенка? Пока он размышлял, Рурка скрылась внутри Другого дома. У нее стирка, с досадой подумал Димитр, а у меня что?

— Нет никакой Рурки, — сказал ему отец.

— Как это нет? — возразил Димитр.

— А так. Ты сам ее выдумал.

— Есть! Она живет в Другом доме.

— В Другом доме никто не живет, — пояснил отец. — Раньше там жил я, мы с твоей матерью были соседями, оба одинокие, вот и решили жить вместе. Поженились, потом разобрали ограду между двумя дворами. Какая еще Рурка тебе почудилась?

— А такая! Она живет в другом доме.

— Да нет там никакой Рурки! Там у нас конопля, шерсть да кадушки — мы держим их там, чтоб не рассыхались. И ковры. Твоя бабушка — мать твоей матери — сама их ткала.

Так говорил отец Димитра — Недьо, качая укоризненно головой. Сейчас он был в поле, а мать на птицеферме.

— Рурка! — снова позвал Димитр.

— Что? — крикнула Рурка изнутри Другого дома, но не показалась в окне.

— Ты там?

— Здесь я! Я же сказала тебе — у меня стирка!

— Выходи играть!

— Выйду, как кончу. А ты иди поищи ребеночка!

Димитр надулся и поглядел на большой палец правой ноги. Ты разбудил камень, сказал ему отец, делая перевязку. Камни обычно спят и ждут, когда какой-нибудь разиня их разбудит. Нет Рурки, как бы не так! Рурка-то есть, а вот попробуй найди здесь ребенка! Дома стоят пустые, во дворах пусто, только бабка Неделя сидит в тенечке на виду у всех. А у кого это у всех, когда никого нет? Где уж тут взяться ребенку? Димитр вспомнил, как плачет младенец Улаха, и вдруг его голос схватил Димитра за горло. Пусти, дурачок, хотел сказать Димитр, но горло его само издало плачущий звук. Словно мяукнула кошка, а потом понеслось тоненькое «а-а-а», как будто он сам стал вдруг младенцем, а горло повторило «уа-уа-уа»! Перевязанный палец двинулся вперед, за ним вся босая нога. Куда это я, спросил себя Димитр, а младенец продолжал плакать у него в горле. Он попытался заткнуть ему рот, но не тут-то было! Да вот он, ребенок, сообразил Димитр. Как Рурка освободится, понесу его ей. Хотела ребенка — вот тебе ребенок! Он забыл о младенце Улаха, у них теперь свой ребенок, в любой момент он может зареветь. А замолчать?

Ребенок тут же замолчал.

Бабка Неделя думала о кладбище, вспоминала, кому из покойников что и как рассказала о живых, не упустила ль чего в своих рассказах. Все я им рассказала, заключила она, но когда живые вернутся с поля, что я им расскажу о покойниках? Сеиз спрашивал о Леснике и дед Стефан тоже, а Лесник о них не спрашивает: раз они в земле, все равно что их не существует. А Сеиз живей живых, лежит тихо со скрещенными руками, как я его положила после того, как обмыла и одела в дорогу. Спрашивал о севе, о земле, о доме. И все меня об этом спрашивали — и бабка Анна, и Велика, и бабка Ралка, и бабка Петра, и Дамяница — все хотят знать, что происходит в селе. Что нового, кто уехал в город, кто остался. Продал ли снова Илларион дом Спасу, который купил, когда вернулся из города, и я им сказала, что продал по старой цене. Устоит ли Лесник перед Ликомановым? Пока держится, сказала им я, вы же знаете — большего упрямца в селе нет, мне это давно известно, я ведь и его принимала.

Вспомнив о повивальных делах, она забыла и о кладбище, и о Сеизе и об остальных. Ей показалось, что где-то заплакал ребенок. Сначала тихонько, как кошка мяукнула, затем громче — «уа-уа-уа»! Потом плач затих, а спустя немного раздался снова — громкий и настойчивый.

Бабка Неделя встала, вышла из тенечка, где сидела по-кошачьи с поджатыми ногами, и пошла на голос младенца. Со времени рождения сына Зорки и Недьо, которого назвали в честь деда Димитра и которому пожелали жить сто один год, в селе не родился ни один ребенок, если не считать семьи Улаха, которая ежегодно отмечала прибавление, но Улах был чужак и переселенец. Кто же мог родить, чтоб я не знала? — удивлялась бабка Неделя.

Она остановилась перед воротами Дачо.

Все было на месте. Кошка Дачо сидела на ограде, скучая по хозяевам. Среди зарослей бузины и дикого перца виднелся овраг. Над ним покачивался висячий мост Дачо — одинокий и грустный: он соскучился по человеческой тяжести, а его перила — по человеческим рукам.

— Здравствуй! — сказала ему бабка Неделя. — Кто тут плачет?

Мост пожал плечами. Он тоже был живым существом с душой, распятой между двумя склонами оврага. Бабка Неделя часто с ним разговаривала, рассказывала ему о Сеизе и бабке Анне, напоминала о том времени, когда вода в овраге поднялась и снесла старый мост, а Дачо построил новый, или о том, как по нему проходили козы и только болевшая вертячкой коза Сашка перла напрямик через овраг. О людях и говорить было нечего: все по нему ходили от мала до велика.