Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе Страница 26

У него были две руки, две ноги, два глаза, превосходная техника – однако от него ничего не зависело. Возможно, он где-то потерял свою голубую гитару и ничего не мог с этим поделать. Может быть, ему не придется теперь писать ничего, кроме декораций – да еще для постановок, которые даже не будут сыграны. Нужно было смириться с этим. Но это лучше, чем писать посредственные картины.

Ему вспомнились статья Хилтона Крамера, все еще приколотая на стене в его мастерской, и слова другого знаменитого критика американского искусства, Клемента Гринберга, которые тот произнес одиннадцать лет назад, войдя в галерею Эммериха, где проходила персональная выставка Дэвида: «Серьезная галерея не должна выставлять подобные работы». Он всегда насмехался над презрением критиков и над этим словом «серьезный». Он внезапно спросил себя, что такого видели они в его работах, чего не видел он сам? Но действительно ли он не видел? Разве статья Крамера не нащупала его ахиллесову пяту – страх, что он плохой художник? Дэвид всегда сознавал свои слабые стороны. Он был превосходным рисовальщиком и колористом, но в его живописи было что-то застывшее: в нем не было легкости и свободы Пикассо и никогда не будет. У него не получится создать форму, подходящую его видению. Лень и желание идти проторенным путем привели к тому, что он вернулся к условностям мещанского натурализма, и другие вполне могли думать, что его устраивает писать реалистические портреты, подобно какому-нибудь художнику XIX века: Крамер ничуть не ошибался. Вот в чем была проблема новой картины, которая, вместо того чтобы передавать движение – в соответствии с его видением, – оставалась пошло-реалистичной и безжизненной. Реализм в живописи не был реальностью, он был простой условностью.

Лежа в темноте и глядя в потолок широко открытыми глазами, он вдруг вспомнил замечание, сделанное Байроном по поводу этой картины в их приезд на прошлое Рождество:

– Мне это нравится, но выглядит как картинка.

– Картинка?

– Да. Все выглядит ненастоящим. Все слишком… как по линейке.

И Энн добавила:

– Я понимаю, что он хочет сказать. Это потому, что здесь много горизонтальных линий, параллельных краям холста.

В тот момент Дэвид пропустил это замечание мимо ушей, но оно явно вызвало в нем достаточно интереса, чтобы задержаться где-то в уголке памяти. Слова подростка внезапно показались ему озарением. Байрон выявил проблему картины. Дэвид строил ее композицию, ориентируясь на сделанные им фотографии бульвара. Это было ошибкой. Изображение на фотографии ограничивалось строго определенным углом, под которым она снималась, тогда как при взгляде человека его глаза перемещались и меняли точку зрения. И самое важное, человек не просто видел бульвар своими глазами, но и смотрел на него сквозь призму памяти и настроения.

У него возникло впечатление, что крошечный огонек вдруг промелькнул в конце туннеля, в темноте которого он блуждал с тех пор, как признался себе в неудаче своей картины. Может быть, еще есть надежда, если у него получится радикально поменять свою манеру писать? Если композицию картины он будет строить, полагаясь уже не на фотографии, а на память? Если будет пытаться не создавать грандиозное полотно, а просто писать то, что важно для него. Так он будет ближе к правде и жизни.

На следующее утро он вошел в мастерскую с легким сердцем.

С тех пор как он переехал в дом на Голливудских холмах, он по два раза в день проделывал путь между Монкальм-авеню и Западным Голливудом, слушая всю дорогу музыку благодаря шикарной системе динамиков, установленной им в машине. В конце дня, оставив позади шумные автострады Санта-Моники и Голливуда, он взбирался по крутым дорогам ущелья в окружении обильной, ошеломительно пахнущей зелени, которая напоминала ему юг Франции, и вдруг за поворотом перед его глазами возникал сияющий огненный шар или сверкало синевой море. Он рассчитывал свою скорость так, чтобы провести это мгновение, слушая оперную арию, в полной гармонии с чудесным видом. Это была не просто поездка на машине, а самый прекрасный момент его дня. Вот это ему и нужно нарисовать.

Он сделал маленький набросок, который показывал его маршрут через ущелье. Извилистая дорога пересекает по вертикали центр холста и окружена яркими цветными пятнами, изображающими холмы и зелень с разбросанными по ней там и сям деревьями и домиком. Эта картина не имела ничего общего с теми, что он писал до этого, – кроме той единственной, что получилась почти случайно, когда он пробовал акриловые краски, – и напоминала детский рисунок. Вторая картина была больше и размером, и притязаниями: он изобразил свой путь от дома до мастерской, используя более мягкие, приглушенные цвета и технику, местами почти напоминающую манеру пуантилистов. Дорога вьется, пересекая холст по горизонтали, и обрамляющий ее пейзаж более подробный, включая холмы, деревья, низкорослую растительность и вдобавок теннисный корт, бассейн, опору линии электропередачи, графленую карту центра Лос-Анджелеса и море на горизонте. Все выполнено в одном масштабе, как на картах, предназначенных для детей. Обе эти картины, как и те, что последовали за ними, – не пейзажи в традиционном понимании, а представляют собой путешествия во времени, полные жизни рассказы, очаровывающие уравновешенностью теплых тонов и геометрических форм. Критики точно решат, что он впал в детство. У Дэвида не было никаких сомнений: он на верном пути.

Он не потратил времени зря, ни трудясь над «Бульваром Санта-Моника» – потому что теперь знал, отчего его старая манера писать не могла принести результата, – ни создавая театральные декорации – потому что работа с трехмерными объектами изменила его взаимоотношения с пространством.

Трехактный музыкальный спектакль в конце концов был сыгран на сцене, хоть и с опозданием на год. В январе 1981 года в Нью-Йорке, где Дэвид присутствовал на последних репетициях «Парада», он познакомился с очаровательным светловолосым студентом. Это произошло на ужине у Генри, в доме на 9-й улице, куда тот не так давно переехал вместе с молоденьким любовником. Он предложил студенту тем же вечером прийти на репетицию в «Мет». Когда после спектакля они вышли из театра, кругом была кромешная темнота: в городе произошло аварийное отключение электричества. Метро не работало, автобусы не ходили, найти такси было невозможно. Им ничего не оставалось, как отправиться пешком от Линкольн-центра[28] до квартала Вест-Виллидж. Дэвид вынул из кармана новенький плеер, который произвел большое впечатление на его спутника – такие штучки появились в продаже совсем недавно; у него оказалось даже две пары наушников. Было ужасно холодно; при выдохе у них изо рта вырывались облачка пара. В темноте дорогу им помогали различать