Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко Страница 27

Антонина покачала головой: не то удивилась, не то осудила.

— Надо же. И какая теперь будешь?

— Ой, Тося, не рви душу. Билет на послезавтра взяла. К Нинке своей еду. Ну вот и надумала.

— В парикмахерской надо было, — сказала Антонина. — Там бы выкрасили как полагается, а то теперь гадай, какая получишься. А то еще повылезут.

В голубых глазах Кати мелькнул испуг, но она тут же прогнала его смехом.

— Скажешь тоже — повылезут. А чему вылезать? И так ничего не осталось.

Антонина тоже засмеялась. Этой Кате, что ни случись, все смех да шуточки.

— Раньше, Тося, какие волосы были — гребни ломались. Ты помнишь, какие косы были?

Никогда у Кати кос не было. Она их смолоду шестимесячными завивками повыжгла. А послушаешь, так и талия была «из полметра ленты пояс и еще бант», и глаза «по блюдцу голубого цвета». Антонину особенно выводили из себя «глаза по блюдцу голубого цвета». Это же надо такой красавицей представляться. Глаза по блюдцу! По справедливости, вообще глаза у Кати — одно название, так, прищурочки, гляделки. Только и красоты что голубенькие, ласковые да веселые.

— Делать тебе нечего, Катя. — Антонина лила на Катину голову воду из чайника, с неодобрением глядя, как сквозь мокрые реденькие прядки просвечивает розовая кожа. — Думаешь, детям наша красота нужна? Они свою красоту не понимают. А что до нас, так мы уже для них не люди — старость.

— Мы старость? — удивилась Катя. — Какая же мы старость? Мы еще женщины в самой поре. — Она задумалась, в голубых глазках засветилась тревога. — Ты всегда как скажешь, так настроение испортишь.

Она вынесла таз во двор, вылила коричневую мыльную воду в канавку у сарая, убрала со стола флаконы, вытерла пол, и кухня опять засияла чистотой и покоем. И круглая маленькая Катя в чалме из полотенца тоже излучала покой.

— Ты, Тося, на детей не особенно серчай. Их жизнь не переделаешь. Они живут себе и живут. И мы живем. Если бы кто в нашу жизнь лез, нам бы это тоже не понравилось. А ты сама не живешь и им житья не даешь.

Антонина обиделась. У этой Кати вечно концы с концами не сходятся: то будь хозяйкой, пусть они к тебе приноравливаются, то не лезь в их жизнь.

— Почему же это я не живу? — спросила она, с трудом подавляя обиду.

У Кати был готов ответ:

— Потому что жадная. Тебе рубль из кошелька выпустить, что с жизнью расстаться. В кино не ходишь, мороженого себе никогда не купишь.

Ух, как она ее обидела! У Антонины даже сердце зашлось от таких слов. Но собралась с силами, ответила:

— У меня телевизор, чтоб в кино не ходить, а мороженое мне и даром не надо… — Она свела брови, секунду решалась — сказать, не сказать, решилась: — Это ты оттого говоришь, что я к тебе с пустыми руками хожу. Привыкла, чтоб тебе все подносили, и детей своих к этому приучила. А я крошкой чужой в жизни не поживилась, все с собственной копейки, оттого и знаю ей цену.

Теперь настала очередь Кате обижаться. И Катя бы обиделась, и они, как уже не раз бывало, день-другой не встречались бы, но тут со двора постучал в окно Вениамин. Катя согнала с лица обиду, потрогала руками чалму и подмигнула Антонине:

— Мой пришлепал.

Антонина тоже враз позабыла про обидные Катины упреки, выпрямилась на стуле, глаза и губы изобразили понимание — глаза чуть прищурены, а губы сжаты так, будто сдерживали улыбку: дескать, поскольку я вас знаю, Вениамин и Катя, то судить и осуждать не могу, но все же и не одобряю. Когда парень к девушке ходит — это дело известное. А такому и названия нет: с Катей познакомился, стыдно сказать, в трамвае. Приходит к ней не по-родственному — с поллитрой, а с букетом, конфеты дорогие приносит, чаи сам заваривает и даже разливать норовит сам, но Катя не разрешает. Когда он приходит, говорливая Катя и вовсе соловьем заливается. Посмотришь и поверишь: были и глаза по блюдцу голубые, и талия — из полметра пояс и еще бант, были и остались. Антонина поначалу ругала Катю, что та порхает вокруг гостя, забыв свой возраст и скромность.

— Он же не малое дитя, а ты все: Венечка, Венечка. Он тебе «вы», а ты ему «ты, Венечка»! Это если бы кто услыхал, помер бы со смеху.

Катя не разумела ее слов.

— Зачем бы это я при чужих его так называла?

— Это я к слову. А все равно не дело тютюшкать, как малое дитя. Может, это ему не по нутру, может, он терпит?

— Терпит? — Катя смеялась над Тосиной бестолковостью. — Да если бы тебе кто сказал: ты моя ласточка, ты моя Тосечка, ты бы разве злобилась?

— Слыхала я такие слова. И забыла, слава богу.

— А он, может, не слыхал.

— Слыхал.

— Ну, так и еще послушает. Ласковое слово человеку — самая радость.

Вениамин и в самом деле познакомился с Катей в трамвае. Она ему три копейки дала, дескать, опустите заодно со своими. А он денег не взял, свои опустил, а ей билет протянул. Катя засмущалась, стала уговаривать, чтобы он взял деньги: мы же, мол, незнакомые, зачем такое, а он ей:

— Незнакомые, так познакомиться можно.

Он вышел из трамвая на той же остановке, на которой вышла Катя, и они действительно познакомились. Разговорились, присели на скамеечку в сквере. Катя ему о своих детях рассказала, о том, как жила, какой муж был, где работала, а он ей о себе.

Жизнь Вениамин прожил, по его словам, как один день. И что за день был — солнечный или дождливый, — не заметил. Родился в большой семье: их было четверо братьев и младшая сестра. В молодости ему всего хотелось испробовать. По свету помотался, кажется, все, какие есть, работы переделал. И рыбу на Севере ловил, шахтером был и на станции вагоны составлял.

— Такое у меня мнение, Катерина Андреевна, — человек только тогда жизнь чувствует, когда он на одном месте живет, одно дело делает. А все это мотанье по свету для того, чтобы место свое найти.

Перед самой войной Вениамин женился. Братьям и сестре сообщил, что такое событие произошло в его жизни. Родные обрадовались, поздравили, стали в письмах прикидывать, как бы побыстрей повидаться. Назначили месяц и день — двадцать пятого июня. Девятнадцатого он костюм из ателье выкупил, двадцатого —