Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков Страница 27

– Я ночую у Касимова.

– Хоть на помойке.

До дома они доехали, не проронив ни слова. Но когда вошли в лифт, Марина, засмеявшись, положила руки ему на плечи:

– Дурачок, я давно все забыла. Прошло целых пять лет!

Странно, но именно «пять лет» примирили его со случившимся. В молодости пять лет кажутся необозримым, космическим сроком. В армию на два года он уходил как в вечность, а вся вечность-то – две зимы и два лета. И Гена подумал: смешно ревновать, беситься, если это случилось целых пять лет назад, в прошлой жизни. Как же глупа молодость! Потом понимаешь: люди живут в прошлом, а в настоящем только едят, спят и сидят на унитазах. После Зои прошло двадцать пять лет, а он ничего не забыл. Ничего!

– Ты скажи ей об этом, Ниночка!

…В квартиру Гена поднимался, еще полный мстительных грез, оберегая обиду даже от резких движений, но в сердце уже затеплилась плаксивая сладость прощения. Мать, уложив Борьку, смотрела по телевизору «Голубой огонек»: кудлатая Пугачева пела про «старинные часы», а знатная колхозница, воин-афганец и космонавт Леонов слушали, млея. Из кухни пахло свежими щами. В маленькой комнатке спал, зажав в руке пластмассовый пистолет, будущий боец израильских сил самообороны.

– Какой умный мальчик, уже считать умеет! – похвалила мать.

– Анна Степановна, ну куда вы на ночь-то глядя собрались? Оставайтесь! – ласково предложила Марина. – Чайку попьем, поболтаем, у меня семечки есть.

Ни к какому Ренату он, конечно, не поехал, а терпеливо дожидался, когда жена начаевничается со свекровью и, благоухая ночным кремом, придет наконец в постель…

11. Вяленые бычки

«Надо бы позвонить Касимову!» – вспомнил Скорятин и набрал номер друга.

Ренат долго не откликался, наконец ответил тяжелым похмельным голосом.

– Как жизнь? – спросил Гена.

– Никогда не пей водку «Русская доля»! – ответил несчастный.

– Заехал бы! Есть кое-что для тебя.

– Как называется?

– «Клептократия».

– Неплохо. Такая башка и такому тихушнику досталась. Давай завтра. Сегодня меня можно только кантовать.

– Договорились.

Ренат, потеряв ногу в Чечне, не ездил больше в горячие точки. Он пил и издавал «Отстой» – четырехполосную газетку полуправдинского формата с невнятной периодичностью: есть деньги – есть свежий номер, нет денег – нет и номера. Он сам набивал текст на компьютере, редактировал, верстал, потом по дешевке печатал в серпуховской типографии две тысячи экземпляров и развозил по киоскам на ржавой «Таврии» с ручным управлением. Киоскеры, давно забывшие, что такое бесплатная выкладка, у Рената газеты брали на реализацию задаром и всовывали между глянцевыми обложечными задницами. Почему? Видимо, из уважения к боевому протезу – старому, скрипучему, деревянному, с черной резиновой присоской. На таких, подвернув пустые штанины, ковыляли инвалиды Великой Отечественной во времена Гениного детства. Кстати, современные протезы, один даже для спортивного бега, у Рената тоже имелись, но ими он почти не пользовался. Остаток тиража Касимов распространял сам в переходе под Киевским вокзалом. Стоял, плечистый, бритоголовый, усатый, в видавшей виды спецназовке, и рокотал, сверкая раскосыми черными глазами:

– Товарищ, стой! Купи «Отстой!»

– А про что газета?

– Про сволочей!

Сдачей он никогда себя не затруднял, но если кто-то, вздыхая, начинал рыться в кошельке, отдавал газету даром. С Ленкой Батуковой Ренат давно развелся: застал ее, вернувшись из командировки, в постели с загорелым плейбоем, сломал ему нос, собрал чемодан и ушел. Слава богу, детей еще не настрогали. Ленка, понимавшая брак как союз двух свободных индивидуумов, так и не догнала, почему ее бросили из-за какой-то возвратно-поступательной шалости. Зато дед-генерал гонял шалопутную внучку по всему дачному поселку, страшно ругаясь и размахивая желтым парадным ремнем. Он любил Рената и купил ему после развода «однушку» в Бескудниково.

Касимов так больше и не женился, хотя баб в его жизни хватало, сами липли, будто железные стружки к магниту. Пришла как-то малярша из ЖЭКа – рамы подкрасить – и задержалась на год. Его обожали продавщицы окрестных гастрономов, отпуская выпивку и закусь в кредит. Впрочем, он всегда расплачивался, едва появлялись деньги.

Однажды в него втюрилась польская журналистка Малгожата: познакомились на пресс-конференции, потом переписывались, она прилетала к нему в Москву. Все шло к свадьбе и отъезду в Польшу, где за безногость полагалась приличная пенсия: Европа-с! Но как-то раз под «выборнову» речь зашла о Катыни, и Ренат, простая душа, ляпнул, мол, на месте Сталина он тоже никогда бы не выпустил живыми офицеров армии предполагаемого противника. Война на дворе, а Польша после Германии – главный враг.

– Пся крев! – крикнула Малгожата и навсегда улетела в Варшаву.

– Да и черт с ней! – махнул рукой инвалид. – У нее нос всегда холодный, даже когда кончает.

Квартиру Ренат, несмотря на одинокость и пристрастие к спиртному, содержал в чистоте: узкая кровать застелена суконным одеялом и даже «отбита» по армейской привычке. Двуспальную роскошь он не признавал, говорил, что спит или один, или на женщине. На кухне никогда не водилось грязной посуды. Даже пустые бутылки – а их иногда скапливалось в углу до сотни – стояли строем, по ранжиру: коньячные, водочные, винные, пивные, и отдельно, как иностранные наблюдатели на военном параде – затейливые емкости из-под виски, рома, текилы…

После изгнания Рената из «Мымры» Гена по старой памяти захаживал к нему поговорить, слегка выпить, посплетничать о том, что творится в редакции и в мире, какое новое вольнолюбивое чудачество затеял Исидор.

– Ну и как там тебе в демократическом зоопарке? Ты уже прораб или все кирпичи таскаешь?

– Какой там прораб…

– Значит, гранд гласности?

– Иди ты…

– Плохо это кончится! – вздыхал Ренат, снайперским движением наполняя стаканы. – Очень плохо!

– Почему? Ты же сам говорил, что нельзя дышать по команде.

– А они разве не по команде дышат? Просто командуют другие.

– Ты против гласности? – усмехался Гена.

– Брось ты! Вся ваша гласность – вроде стишков Асадова, которые читают бедной девушке пред тем, как боеприпас в казенник дослать. Что у тебя, кстати, с Маринкой?

– Нормально, – отвечал страдающий муж, не в силах поведать другу правду.

После памятного культпохода участь Скорятина сказочно переменилась. Потрепавшись с Геной на следующий день после «Спящей красавицы», Шабельский не уволил его, а наоборот, к всеобщему удивлению, возвел в спецкоры при главной редакции. Мечта всякого пишущего журналиста: зарплата и полная свобода. Мотайся по командировкам, смотри мир, пиши, печатай, получай гонорары. Обзавидуешься! О том, что благодеяниями его осыпал бывший любовник жены, он старался не думать. Но