Андрей Зарин - Казнь Страница 28

Был одиннадцатый час вечера, когда она чуть не задушив его своими объятиями, осыпав поцелуями его лицо, смеясь и плача, рассталась с ним.

— Уф! — вздохнул он с облегчением. — Последний сеанс! Сумасшедшая женщина, черт бы ее побрал. Измучила! Ха-ха-ха, в Петербург взять! На диво всем! И до чего можно додуматься в момент влюбленности… брр… мороз по коже.

В комнату осторожно заглянул слуга.

— Готовь постель! — приказал Анохов.

Полчаса спустя он уже лежал в постели и, засыпая, думал: "А ведь с нее станется. Не пройдет недели, и закатит в Питер, а там скажет: не хочу домой ехать. Все может сделать… Нет, баста! Приеду и сейчас же из Питера вышлю ей чистую отставку. Прямо из дядиной квартиры".

Провожать Анохова собралась целая компания. Он считался в городе славным малым, умеющим жить, и его любили как веселого собеседника и доброго товарища. На вокзале в буфете сидели: правитель канцелярии, несколько сослуживцев, непременный Краюхин и знакомые по клубу и кутежам. Анохов, в светлой паре мышиного цвета, с сумкой через плечо, сиял удовольствием.

За сытным завтраком, обильно поливаемым вином, Краюхин завладел беседою и теперь уже все общество, а не одного Анохова, посвящал в содержание своей будущей обвинительной речи.

— Молодой писатель, — говорил он, — и это для меня гораздо приятнее, чем обвинять какого-то полудикого бухгалтера, в порыве ревности убившего любовника своей жены. Это вполне понятно. А здесь, — Краюхин поднял палец, и пухлое лицо его приняло торжественное выражение, — дело общественного значения! Культурный человек, как дикарь, отдается чувству! Нет преграды желаниям! Он влюбляется в замужнюю женщину, попирает этим священные устои и, мало того, стремясь к достижению цели, убивает ее мужа! Помилуйте! И так у нас слишком легко смотрят на брак, измены заурядны, нравственность падает. Что же будет, если мы эти измены введем в обычное явление, если мы, разнуздав свои чувства, отдадимся на волю страстям? Станем убивать мужей, любовников? Да этак жить нельзя будет! Нет, тем и дорога культура, что она отводит первое место не инстинктам и чувствам, а разуму, и культурный человек обязан во имя общественного блага уметь подавлять свои чувства!

Краюхин долго бы развивал эту тему, если бы не ударил второй звонок и носильщик, подхватив вещи Анохова, не увлек бы его в вагон. Провожавшие гурьбою устремились на перрон, и Краюхин отложил свою речь до отхода поезда.

Анохов стоял в дверях вагона.

Пробил уже третий звонок и зазвенел обер-кондуктор, когда вдруг сквозь толпу прорвался господин в потертом пиджаке, фуражке и растерянно воскликнул:

— Господин Анохов, как же это?

Поезд уже медленно двигался. Анохов широко улыбнулся и стал махать шляпою на возгласы провожавших.

— Господин Анохов! — воскликнул еще раз Косяков, а это был именно он, но поезд уже набирал ход, и Анохов, вероятно, не слыхал его возгласа.

Косяков опрометью бросился в контору Долинина и, забывшись, влетел в нее, громко зазвенев дверным звонком.

Долинин поднял голову от бумаг и вопросительно взглянул на него. В то же время Грузов, покраснев от смущения, быстро вскочил на своих журавлиных ногах и, поспешно взяв шляпу, неуклюже вышел из-за стола. Косяков пришел в себя и, сняв фуражку, с чувством достоинства поклонился Долинину.

— Прошу извинения, — сказал он, прижимая фуражку к груди, — глубоко взволнованный неприятным происшествием, поспешил излить свое сердце к приятелю и в волнении забыл правила этикета. Прошу великодушно!

Долинин, видя смущенного Грузова, нерешительно державшего в руке шляпу, сказал ему:

— Можете идти, Антон Иванович, со своим приятелем. Наше дело не горит. Отдохну и я!..

Грузов пожал руку Долинину и вышел. Косяков еще раз прижал фуражку к груди:

— Прошу великодушно… — И пошел следом за Грузовым. Едва они вышли на улицу, как Грузов обернулся к Косякову с упреком на лице.

— Я тебя просил, Никодим. Какая неосторожность!

Косяков строго взглянул на Грузова.

— Это что я к нему вошел? Что, так сказать, обнаружил твое знакомство со мною?

Грузов смутился.

— Да… То есть нет… но если человек с известным положением и если вдруг его ожидает, может быть, карьера… — забормотал он, сбиваясь под строгим взглядом своего друга.

Косяков вдруг остановился и, прислонясь к фонарному столбу, сложив на груди руки, сказал:

— Объяснимся!

Грузов растерялся.

— Я, Никодим, ведь так… я, собственно. Ты, собственно, про что важное…

— К черту важное! — заорал, внезапно приходя в раздражение, Косяков. — Объяснимся!.. Ты мне намекал не раз на это, но я игнорировал, пропускал мимо ушей! Да! Теперь довольно! Что ты хочешь сказать? Что Никодим Косяков тебе не пара, что связь с ним роняет тебя в глазах общества, да? Косяков, отставной корнет, бывший богач, тебе не пара? — Косяков в азарте ударил себя по груди и придвинулся к Грузову.

Грузов подогнул колени и растерянно смотрел на взволнованного друга, а тот, все возвышая голос, продолжал:

— Со мной генералы дружили! Я — дворянин! А ты простой мещанинишка, и вдруг такая фанаберия! А? Так знай, я брошу тебя, и — все. У меня все в руках, и шиш тебе, коли ты скотина! — он гордо махнул рукой, повернулся и пошел по улице.

Грузов некоторое время стоял, сраженный неожиданностью, но потом сразу опомнился и в три гигантских шага нагнал оскорбленного друга.

— Никодим, Никаша, — забормотал он, хватая его за плечо, — прости, я ведь не то, не того. Ну, обругал, и будет! Никодим, ведь я душою…

Косяков презрительно отодвинул плечо.

— Как честный человек! — продолжал испуганный Грузов. — Хочешь, завтра пойдем в контору вместе. Я тебя с ним познакомлю. Ну, брось, Никодим, вот и «Медведь»! Зайдем, выпьем!

Отчаянье внушило ему эту блестящую мысль; блестящую потому, что это предложение сильнее всего, сказанного Грузовым, поразило Косякова. Он приостановился и сказал отрывисто:

— Я прощаю! Но в последний раз. Никто не смеет зазнаваться перед Косяковым. Зайдем!

Грузов облегченно вздохнул и, отворяя — перед Косяковым гостеприимную дверь, говорил:

— Ну, вот, ну, вот! А то ссориться!..

Они сели в углу за столиком, и Косяков, выпив две рюмки и поправив пенсне на носу, с убеждением сказал:

— Потому что я не подлец! Не то бы отлично тебя спустил побоку!

— Ведь я знаю, Никаша, — заискивающе ответил Грузов, — говори теперь, какие новости?

— Анохов удрал!

— К-к-как? — Грузов, приготовившись выпить, поставил рюмку на стол и откинулся к спинке стула.

— Так! Должен был сегодня деньги заплатить — и удрал! Да еще смеется, каналья. Кланяется! Я его на вокзале видел.

Грузов растерянно посмотрел на приятеля.

— Как же теперь? — сказал он. Косяков резко ударил ладонью по столу.

— Не прощу этого! — воскликнул он. — Сегодня же письмо к его бабе, и — шабаш! Только теперь не пятьдесят, а сто!

— Сто! — Грузов сразу просветлел и весело закивал головою. — Так, так! Ты теперь им не спускай. Сто! И требуй выкупа. Вот!

— Ничего! — с усмешкой ответил Косяков. — По сто в неделю! Ха-ха-ха!

— Хе-хе-хе, — подхватил Грузов и потребовал еще пива и водки.

— Поживем! — сказал Косяков.

— Ах! — вздохнул Грузов, и лицо его приняло мечтательное выражение.

— Мамаша, — говорил он два часа спустя своей матери, сняв пиджак и сапоги и развалившись в кресле, — может быть, вас ожидает большое счастье. Может быть, сын ваш тыщи иметь будет!

— Дай Бог, Антоша, дай Бог! — с умилением сказала старуха и таинственно спросила: — Женишься, что ли?

— Отчего и не жениться тогда, — мечтательно сказал Грузов, — взять такую с музыкой и чтобы из пансиена!

— Ах, дай Бог, Антоша, дай Бог!

Грузов размечтался.

— Дом этакий на широкую ногу! Вечера, общество, танцы… приду со службы — кататься. Ландо этакое, пара лошадей и на козлах этакий кучер, — Грузов взмахнул руками. Антонина Васильевна слушала его и с умилением смотрела на его мечтательное безусое лицо.

Косяков в это время сидел за своим столом и старательно писал:

"Милостивая государыня, ввиду внезапного для меня отъезда господина А. и задержки связанного с его присутствием дела, считаю нужным просить вас обеспокоиться и неотложно явиться в городской сквер к двенадцати часам пополудни на шестнадцатое число сего месяца для принятия от меня к сведению весьма важных сообщений по делу, не терпящему никакого отлагательства".

— Так, — сказал он себе, перечтя письмо, — подписи не надо! Теперь конверт!

И, взяв, конверт, он надписал адрес, прибавив: "Немедленно, в собственные руки".

— Так! — повторил он, заклеивая конверт и вставая.

— Ну, сорока, соскучилась? — спросил он жену.

Та кивнула ему с кресла.