Борис Евсеев - Отреченные гимны Страница 28

В "Аналитичке"

Смерть сторожа не испугала и не смутила Агавина.

Чего бояться? Милиции? Мести? Возможного наказания? Все - ересь! Старик наверняка уж свое заслужил. Милиция - подонки. Наказание? Но разве в преступной стране оно возможно? Нет и еще раз нет! В ней возможно только продолжение продолженного преступления... Здесь Урод-Агавин всегда сбивался. Но потом, собравшись с мыслями, поправлял себя так: продолжение преступления длящегося. Так что с этим все было в порядке. Смущало другое. Смущало чувство чего-то им самим в этой истории недопонятого. Смущал человек, приезжавший к нему в "Тетрагон" вместе с порнушником Чурловым. Сначала Урод был уверен: встретился этот самый чурловский приятель со стариком случайно. А кинжал старый варнак отдал ему только из хвастовства. Давно, давно отошел от дел старый черт! Но кое-что знал и помнил, да и самого Агавина видел в неподобающем виде и с людьми неподобающими в том же самом особнячке. Так что замочили его хоть и случайно, а не зря. И пацаны повязаны, и ящичек с оружием коллекционным взят... Но этот-то, с фирмы чурловской, чью машину Урод так ловко показал в день убийства перед особняком, он-то здесь при чем?

Зная, что рискует, Урод позвонил Чурлову и о какой-то ерунде с ним покалякал. А покалякав и вынув с журналистской ловкостью из собеседника информацию о Нелепине, о фирме, об Ушатом, - призадумался. Затем, по проверенным "высоким" каналам запросил сведения дополнительные. А там уж стал сопоставлять услышанное всерьез и от сопоставлений таких даже присвистнул. Присвистнув же, засобирался в "Аналитичку". Запахло сенсацией. И какой! Надо было действовать! И действовать только через респектабельную и уважаемую газету. Начать же следовало со скандальчика уголовного. А ежели скандальчика нет, его надо было придумать.

В своей собственной редакции Урода боготворили. Но в редакции "Аналитички", в которой провел он первые десять лет своей половозрелой журналистской жизни - отдадим должное пронзительности взгляда тамошних аналитиков и журналистов, - говоря откровенно, ненавидели.

Урод это знал и случая появиться в "Аналитической газете" никогда не упускал. Случалось, правда, такое не часто, но зато подгадывался непременно день зарплаты или какой-нибудь юбилей, чтоб повидать по возможности сразу и всех, вылить помоев погуще, самому хлебнуть пожирней.

- Явился живодер, - недовольствовали вахтеры на первом этаже.

- Принесло ханыгу, - досадливо сглатывали бьющие из пищевода струйки соляной кислоты на третьем и на пятом.

- Пришел! Здесь! - потирали руки на седьмом.

Второй этаж одышливо и туповато молчал.

Все этажи Урод, конечно, не обходил, был для этого слишком тяжел, трудно раздирал ноги в паху, непозволительно громко стучал мертвой прямой ступней. Поэтому ехал Урод сразу на свой любимый седьмой этаж, там в секунду высасывал полбутылки прихваченного с собой зеленого ликерцу, длинно плевал в стену, садился посередь коридора на пол, рядом с собой клал кепку... Хэппенинг начинался!

Уродец садился, и к нему тут же подбегал кто-нибудь из новеньких, подосланных старшими товарищами. Новенький мяучил тихо-вежливо:

- Аналитический материал? Класс! А передать кому?

- Говну.

- Кому, кому? - полагая, что ослышался, лепетал новичок.

Урод повторял, новичок, похнюпившись, отходил, иногда вступал в пререкания. Тогда хэппенинг набирал настоящую силу.

Сегодня, однако, на седьмом этаже Агавин пробыл недолго. Поводом для сокращения визита послужило предложение одного из обожающих черный юморок, ждущих этого юморка как манны небесной молодых обозревателей "Аналитички" долбануть по случаю праздника чего-нибудь погуще, чем цирюльно-лаковый ликер.

- Праздник? - Урод тяжко шевельнулся. - Праздник? - он стал кряжисто и как бы по частям поднимать себя. Обломками и частями поднималось в нем и долгожеланное чувство обиды. - Я устрою вам праздник.

Поблескивая аспидным коксующимся глазом, Урод тут же стал прокручивать в уме одну нагло-гениальную мыслишку. Мыслишка была несложная, но ее надо было кое-чем подкрепить и слегка подготовить. Спускаясь на лифте с седьмого, Урод такую подготовку с ходу и начал.

Тем временем в "Аналитической" шла летучка. Во главе вытянуто-скругленного стола сидел главный редактор - широкоплечий, с улыбчивым лицом, с капризно-изломанной губкой, с фарфоровыми, печально голубеющими белками глаз, из своих. Главный молчал, ожидая с тоской, когда кончит орать и изгаляться редакционная правопоборница No1 Рина Лякина.

- С каких таких пор, - полошилась Лякина, - эта гнусь у нас завелась? Кто и когда мне ответит? Кто? Когда?

Общее молчанье и было искомым ответом. Наслаждаясь, Лякина продолжила:

- Что нам было говорено в Генделевской капелле?

При упоминании о творце страстно-скорбных, но тем-то и великих кончерто гроссо, часть сидящих в комнате No 366 возвела глаза кверху, что должно было не только обозначить любовь к музыке Георга Фридриха Генделя, но и "языком сердца" рассказать о глубокой приязни к тем, кто в Генделевском зале таковой разговор по душам устроил.

- А мы? Мы, интеллигенция сов... рус... российская? Мы ведь клялись! Где они, наши клятвы? Вот, гляньте...

Тут Лякина выхватила из сумочки сложенную вчетверо газетку. Она помахала газетой перед собой, затем газета, порхнув в воздухе, легла точно на стол к главному, словно Лякина всю жизнь только и делала, что училась кидать сложенные вчетверо газеты на дорогое, ореховое, очень приятное на ощупь дерево стола...

Чувство обиды влекло, даже волочило Урода в 366-ю. Но услыхав порхнувший в дверную щель шумок, он решил переждать.

"Позже. Наверняка чтоб. Пусть охолонут".

Урод развернулся и, по-стариковски неаккуратно ступая, поплелся на первый, в столовую. "Там. Найду. Подходящую". - шевелил он губами. Тут же подумалось ему и о том, что хорошо бы иметь сейчас под рукой Гешека или Мальчика. Можно было б запустить к главному кого-то из них. Посильней всякого бабья прозвучало бы...

Но ребят здесь, понятное дело, не было. В последние дни Урод резко отстранил от себя мальчиков. После убийства старика Яхирева виделся лишь однажды с Гешеком.

Урод готовил пацанве сюрприз: собирался сдать их с потрохами.

Что наведут на него - не боялся. Все будет устроено - комар носа не подточит! Иногда, правда, Урод чувствовал: он еще пожалеет, если сдаст ребят! Но лишить себя жгучего удовольствия от такой "сдачи" - не мог. Да и вызревал уже в нем гениально- краткий - всего в три странички - сценарий. Действуя по этому журналистско-киношному сценарию, приходить к себе в редакцию Урод ребятам запретил, звонить - тоже. Еще он потребовал от Гешека вырвать из записной книжки его, Уродов, телефон. Мотивировал это Урод тем, что никогда и ни за что их не уцепят, ежели не начнут копать с его, Уродова, конца.

Ребят не было, а руки Уродовы чесались, ум - свербел. И уйти сегодня из "Аналитички" просто так он, понятное дело, не мог. Да и был это уже не зуд детских хохмочек, даже не свербеж густо-фиолетового захермазохова смеха. Не зуд - укус! Огромная желтобрюхая змея медленно вонзала два контактных проводка своего раздвоенного жала поочередно в Уродовы бурые соски...

Иванна и Нелепин с полчаса уже сидели в столовой "Аналитической газеты", пили кофе, ждали подругу Иванны - Стульскую. Стульская обещала так договорились накануне - спуститься в час дня, то есть с минуты на минуту.

Нелепин с любопытством посматривал на мелькавших то здесь, то там аналитиков. Как же, читал! Знал по именам, газету у себя в Южнороссийске выписывал. Здесь в Москве, правда, не до нее было, и вот - нежданная встреча: лица выставлялись из полумглы портретные, броские, шутки доносились ничего себе, словечки порхали едкие, новые, - словом, Нелепин не жалел, что пришел.

До "Аналитички" они с Иванной полдня прокуковали на фирме. После выпивки с Ушатым, после нескольких дней отсутствия, после бессонных ночей фирма навалилась субтропическим раем. Иванна ушла наверх секретничать к Авилову, Нелепин в одиночестве походил коридорами, потомился в углах, наконец остановился у приоткрытых дверей умело украшенного и уже освещенного актового зала фирмы.

В небольшом, по-домашнему уютном зальце вместо привычных кресел выставили столы. На столах громоздились не без выдумки уложенные горы пирожных, башенки из конфет, хеопсовы пирамиды печений, рядом с бутылками "Советского шампанского" надменно торчали сине-крахмальные салфетки, вспыхивали узколицей японской желтизной пепельницы.

Тут стукнули ладошкой по микрофону - и перед изящной, шоколадного дерева трибункой появился Ушатый. Он с явным удовольствием озирал толкающихся и втихую выщипывающих кусочки из бисквитных пирожных сотрудников. Улыбка Ушатого все расширялась, доходя постепенно до края челюстно-лицевых его возможностей. Наконец Ушатый прокашлялся и после недолгой паузы, глядя, как неохотно выдергиваются руки из конфетных вазочек, произнес: