Дмитрий Красавин - Микеланджело из Мологи Страница 28

Нет. Крамольные мысли надо гнать прочь. Необходимость строительства ГЭС и связанного с ним затопления громадных территорий просчитана тысячами советских специалистов. Они взвесили красоту по граммам, как урожаи зерновых, как лес, как рыбу, как куриные яйца, и бросили все на одну чашу весов, а на другую положили киловатт-часы электроэнергии. И киловатты перетянули.

Но даже если не просчитали, все равно тогда, осенью, остановить стройку было уже невозможно. Тем более это невозможно сделать сейчас. Планы и решения правительства изменяются лишь до момента их одобрения и принятия. После - они становятся законами. Всякий, кто посмеет пойти против закона, преступник. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сутырин посмел...

И все равно, он гений. Гения нельзя судить по общим меркам. Гений должен служить обществу...

Спустя три дня, избежавший благодаря Блинову расстрела, Анатолий Сутырин сидел в комнате допросов Бутырской тюрьмы и... плакал. Леонид Дормидонтович, поставив перед ним чай, сахарницу с щипчиками, нарезанную кружочками колбасу, свежие московские булочки, молча возвышался за другим концом стола, не пытаясь как-то утешить художника, но и не задавая ему никаких вопросов. Так прошло минут двадцать, и Анатолий сам стал рассказывать о том, как его неожиданно арестовали, как избивали по дороге в Софийскую тюрьму в Рыбинске, как пытали, заставляя по несколько часов кряду стоять на коленях в тюремном коридоре, как он сжимал зубы от унижения и бессилья, когда надзиратель, сдавая смену, на прощанье справил малую нужду прямо ему в лицо. Рассказывал о тесноте душных, вонючих камер и о том, что он сознался по всем пунктам ложных обвинений - лишь бы прекратились мучения. Леонид Дормидонтович слушал. Он умел слушать. Слушать так, что хотелось говорить, хотелось ему доверяться. Он дал возможность Сутырину высказаться о боли последних дней, подождал, когда тот успокоится. Подлил в стакан чаю, попросил не стесняться, накладывать сахарку, сколько душе угодно, или пить в прикуску. А когда чаепитие закончилось, пододвинул к художнику ручку с чернильницей, пачку исписанных мелким почерком листов бумаги, ткнул в нее пальцем и перешел к делу:

- Просмотри бегло каждую страницу. Там, где карандашом поставлены галочки, подпишись. Текст читать не надо.

- Это протокол допроса? - моментально сникнув и втягивая голову в плечи, задал вопрос Анатолий.

- Да.

- А что там написано?

- Ты должен во всем довериться мне. Ни бить, ни пытать тебя больше никто не посмеет. Ты будешь сидеть в отдельной камере. Я обеспечу тебе нормальное питание. Если пожелаешь, в камеру принесут мольберт, краски, холсты, подрамники... Но на свободу сможешь выйти лишь в том случае, если не будешь мне мешать в установлении истины. Обвинения против тебя слишком серьезные. Сколько потребуется времени - месяц или больше - я не знаю.

- Но я никого не убивал!

- Пока что все, и подписанные тобой в Рыбинске показания в том числе, говорят против тебя.

- Я никого не убивал!

- Ты доверяешь мне? - Леонид Дормидонтович привстал из-за стола и, опираясь на ладони, нагнулся к Сутырину, пытаясь заглянуть ему в глаза.

- Я никого не убивал! Не убивал! Не убивал! - срывающимся голосом закричал Анатолий, с силой оттолкнул от себя листки протокола и сполз с табуретки на пол, прикрывая голову руками.

Леонид Дормидонтович молча прошел на середину комнаты, собрал в стопку разбросанные листы и снова сел за стол на свое место.

Убедившись, что никто не собирается его бить, Анатолий сначала сел на полу, потом поднялся в рост и, не зная, как вести себя дальше, остался стоять.

Леонид Дормидонтович, достав из ящика стола какую-то папку, стал просматривать подшитые в ней документы. С полчаса или больше он не обращал на подследственного никакого внимания. Потом, как бы случайно вспомнив о его существовании, произнес:

- Объяснять тебе ходы той игры, на кону которой поставлены твоя жизнь и свобода, я не намерен, потому как доверия ты не заслуживаешь. Ну, а будешь ли ты доверять мне, решай сам. Если "да", то без лишних вопросов подписывай все, что я тебе даю, если "нет", то я вынужден буду отправить тебя в Рыбинск для завершения следствия по уже известным тебе событиям в деревне Юршино.

С минуту в комнате допросов Бутырской тюрьмы стояла тишина. Затем Анатолий шагнул к столу, взял ручку, обмакнул кончик пера в чернила и торопливо стал подписывать все, пододвигаемые ему Блиновым страницы протокола.

Следующей ночью в Москве было арестовано восемь художников-авангардистов. Неделю спустя волна арестов прокатилась по глубинке. Мало кто из мастеров кисти, открыто причислявший себя к каким-нибудь "...истам", избежал если не нар, то кабинета районного или городского следователя. "Дело художников" набирало обороты. Товарищ Блинов наносил последний, решающий удар по всем враждебным социалистическому реализму жанрам изобразительного искусства.

Одновременно с большой, видимой даже из Кремля работой по "очистке мастерских", Леонид Дормидонтович осмотрительно, с осторожностью, на свой страх и риск, тайно от всех, приступил к расследованию дела об убийстве старшего лейтенанта НКВД Семена Аркадьевича Конотопа и связанных с ним трагических событиях в деревне Юршино. Вначале он из бесед с Сутыриным (допросами назвать тихие задушевные разговоры, с чаепитием и пряниками, пусть даже и в стенах Бутырской тюрьмы, не поворачивается язык) узнал и запротоколировал все подробности его приезда в Москву. Какого числа выехал? Кто может подтвердить? Где останавливался по дороге на ночлег? Когда приехал в столицу? С кем встречался и что делал в первый день приезда? Во второй? В тре... Ах, да - в третий на квартире у Якова Васильевича Рубинштейна уже происходил смотр привезенных из Мологи картин. Эта дата осталась записанной у товарища Блинова в перекидном календаре за прошлый год. Допросив Пашу Деволантова, старика Рубинштейна и даже (!) перекупщика из Балашихи, Леонид Дормидонтович подготовил для своего подопечного неплохое алиби. Если верить показаниям свидетелей, то Анатолий Сутырин никаким образом не мог ни убить Конотопа, ни подпалить контору НКВД в Юршино, так как за сутки до трагических событий уже был в Москве. Однако делиться столь очевидными выводами с коллегами из Рыбинска товарищ Блинов не спешил. Кому-то ведь надо было взвалить вину на художника? Причем обвинения в организации диверсионной группы заготавливались на Сутырина еще до пожара, и выбивал их из мологжан никто иной, как убитый в Юршино старший лейтенант Конотоп. Можно не принимать всерьез бред "диверсантов" о том, что рожденный в Иерусалиме (!) художник, вдохновленный юродивой (!), с помощью двух малограмотных мологжан задумал сорвать строительство Рыбинской ГЭС, но отмахнуться от того факта, что товарищу Конотопу чем-то не нравился товарищ Сутырин, уже нельзя. Если бы товарища Конотопа не убили, он бы принял незамедлительные меры, чтобы арестовать Сутырина. Значит, вопрос жизни и смерти - кто кого? Значит, кто-то путем убийства Конотопа пытался спасти Сутырина, но не учел, что пасынок чекиста, тоже чекист, сумеет вырвать из огня протоколы допросов мологжан? Дело чрезвычайно запутанно. Много подводных рифов. Досконально расследовать его можно только нарушив все правительственные постановления о сроках и порядке ведения подобных дел. Значит, расследование должно вестись тайно.

Кому-то надо выезжать на место и работать там, но так, чтобы не привлекать к себе внимания местных органов НКВД. Кому? И как?

Глава пятнадцатая

Москва 1937 года не только город рыскающих по ночным улицам "Черных Марусь", бесконечной череды судебных процессов над врагами народа, но и город простых людей, которые ходят по ее улицам, учатся, работают, любят и грустят. Может, немного больше, чем жители других городов, они боятся шума автомобильных моторов по ночам, но большинство все равно верит, что и этот шум нужен родному городу - кругом так много врагов! Доминирует в настроении москвичей не страх (страх всегда прячется в подсознании, его не видно), а трудовой энтузиазм и гордость за свой город, столицу самой справедливой, самой счастливой на свете страны. Страны, в которой нет помещиков и капиталистов, нет места эксплуатации человека человеком. Оглянитесь вокруг. Европа, за исключением государств с фашистскими режимами, все еще не освободилась от тисков экономического кризиса. Люди умирают от голода, болезней, нищеты. Безработица... А в Советском Союзе с ней покончено раз и навсегда, каждый день вводятся в строй новые заводы, шахты, рудники... И Москва - столица этой страны счастья. Москва - лучший город Земли! Каждый, кто приехал в Москву, может стать и рабочим, и техником, и даже Наркомом. Стране нужны рабочие руки, нужны грамотные специалисты. Но не просто рабочие руки, а руки энтузиастов, руки сознательных рабочих, готовые к трудовым подвигам не во имя добывания личных благ, а во имя интересов страны, во имя интересов партии (что, в принципе одно и тоже). И специалисты стране нужны не простые (не гнилые интеллигенты, как в странах капитала), а специалисты-патриоты, готовые трудиться на благо общества, не думая о материальном вознаграждении, жертвовать, если надо, собой и своими подчиненными ради торжества идей Ленина-Сталина! Воспитать таких рабочих и специалистов - главная задача ВКП(б). Кадры, в конечном итоге, решают все. Так сказал Сталин. И это действительно так. Во всех трудовых коллективах, в каждом государственном учреждении образованы ячейки ВКП(б). Они разъясняют на местах политику партии, организуют митинги, демонстрации и другие массовые мероприятия в поддержку тех или иных партийных (а значит, государственных) инициатив. В учебных заведениях созданы целые кафедры, призванные обучать студентов материалистической философии, социалистической экономике и коммунистической идеологии. Студенту закрыта дорога к будущей специальности, пока он не овладеет знанием перечисленных выше предметов и не докажет на экзаменах свое умение мыслить по-сталински. Кроме того, созданы специальные партийные школы, училища, университеты, в которых наиболее сознательных граждан учат идейно воспитывать других, менее сознательных. Даже в дошкольных детских учреждениях будущие граждане страны Советов, по разработанным методикам играют в патриотические игры, читают на утренниках патриотические стихи и, сидя на горшках, мечтают о трудовых и боевых подвигах во имя родины.