Максим Горький - Дело Артамоновых Страница 29

- Фабрикантом я не буду, я для этого дела не способен...

- Эдак-то вот Тихон говорит, - вставил отец, усмехаясь.

Не обратив внимания на его слова, сын начал объяснять, почему он не хочет быть фабрикантом и вообще хозяином какого-либо дела; говорил он долго, минут десять, и порою в словах его отец улавливал как будто нечто верное, даже приятно отвечавшее его смутным думам, но в общем он ясно видел, что сын говорит неразумно, по-детски.

- Постой, - сказал он, ткнув палкой в песок, около ноги сына. Погоди, это не так. Это - чепуха. Нужна команда. Без команды народ жить не может. Без корысти никто не станет работать. Всегда говорится: "Какая мне корысть?" Все вертятся на это веретено. Гляди, сколько поговорок: "Был бы сват насквозь свят, кабы душа не просила барыша". Или: "И святой барыша ради молится". "Машина - вещь мёртвая, а и она смазки просит".

Он говорил не волнуясь и, вспоминая подходящие пословицы, обильно смазывал жиром их мудрости речь свою. Ему нравилось, что он говорит спокойно, не затрудняясь в словах, легко находя их, и он был уверен, что беседа кончится хорошо. Сын молчал, пересыпая песок из горсти в горсть, отсеивал от него рыжие иглы хвои и сдувал их с ладони. Но вдруг он сказал, тоже спокойно:

- Всё это не убеждает меня. Этой мудростью дальше нельзя жить.

Артамонов старший приподнялся, опираясь на палку, сын не помог ему.

- Так. Значит, отец говорит неправду?

- Есть другая правда.

- Врёшь. Другой - нет.

И, махнув палкой в сторону фабрики, отец сказал:

- Вон она, правда! Дедушка твой её начал, я туда положил всю жизнь, а теперь - твоя очередь. Только и всего. А ты что? Мы - работали, а тебе гулять? На чужом труде праведником жить хочешь? Неплохо придумал! История! Ты на историю плюнь. История - не девица, на ней не женишься. И - какая там, дура, история? К чему она? А я тебе лентяйничать не дам...

Почувствовав, что он стал говорить излишне сердито, Пётр Артамонов попытался сгладить свои слова:

- Я - понимаю, тебе в Москве жить хочется; там веселее, вот и Алексей...

Илья поднял книгу, сдул с неё песчинки и сказал:

- Разрешите учиться.

- Не разрешаю! - вскрикнул отец, воткнув палку в песок. - Не проси.

Тогда Илья тоже встал и, глядя через плечо отца побелевшими глазами, сказал негромко:

- Ну, что ж, мне придется обойтись без разрешения.

- Не смеешь!

- Нельзя запретить человеку жить, как он хочет, - сказал Илья, тряхнув головою.

- Человеку? Ты - сын мой, а не человек. Какой ты человек? На тебе всё - моё.

Это вырвалось как-то само собою, этого не надо было говорить. И, смягчив голос, отец сказал, качая головою укоризненно:

- Так-то платишь ты за мои заботы о тебе? Эх, дурень...

Он видел, что Илья покраснел и у него дрожат руки, сын хочет спрятать их в карманы брюк, а руки не находят карманов. И, боясь, что сын скажет что-то лишнее, даже непоправимое, он торопливо сам сказал:

- Ради тебя я человека убил... Может быть...

Артамонов прибавил - может быть - потому, что, сказав первые слова, тотчас понял: их тоже нельзя было говорить в такую минуту мальчишке, который явно не хочет понять его.

"Сейчас спросит: какого человека?" - подумал он и быстро шагнул вниз по сыпучему склону холма, а сын оглушительно сказал в затылок ему:

- Не одного убили вы, вон там целое кладбище убитых фабрикой.

Артамонов остановился, обернулся; Илья, протянув руку, указывал книгой на кресты в сером небе. Песок захрустел под ногами отца, Артамонов вспомнил, что за несколько минут пред этим он уже слышал что-то обидное о фабрике и кладбище. Ему хотелось скрыть свою обмолвку, нужно, чтоб сын забыл о ней, и, по-медвежьи, быстро идя на него, размахивая палкой, стремясь испугать, Артамонов старший крикнул:

- Ты что сказал, подлец?

Илья отскочил за ствол дерева:

- Образумьтесь! Что вы?

Отец ударил палкой по стволу, она переломилась; бросив обломок её к ногам сына так, что обломок косо, кверху зелёным шаром, воткнулся в песок, Пётр Артамонов пригрозил:

- Нужники чистить заставлю!

И быстро пошёл, покатился прочь, шатаясь, чувствуя, что разум его снуёт в словах горя и гнева, как челнок в запутанной основе.

"Выгоню. Нужда заставит - воротится. Тогда - нужники чистить. Да, не дури!" - отрывал он коротенькие мысли от быстро вертевшегося клубка их и в то же время смутно понимал, что вёл себя не так, как следовало, пересолил, раздул обиду свою.

Выйдя на берег Оки, он устало сел на песчаном обрыве, вытер пот с лица и стал смотреть в реку. В маленькой, неглубокой заводи плавала стайка плотвы, точно стальные иглы прошивали воду. Потом, важно разводя плавниками, явился лещ, поплавал, повернулся на бок и, взглянув красненьким глазком вверх, в тусклое небо, пустил по воде светлым дымом текучие кольца.

Артамонов, погрозив лещу пальцем, вслух сказал:

- Я тебе устрою судьбу!

И - оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво. Спокойное течение реки смывало гнев; тишина, серенькая и тёплая, подсказывала мысли, полные тупого изумления. Самым изумительным было то, что вот сын, которого он любил, о ком двадцать лет непрерывно и тревожно думал, вдруг, в несколько минут, выскользнул из души, оставив в ней злую боль. Артамонов был уверен, что ежедневно, неутомимо все двадцать лет он думал только о сыне, жил надеждами на него, любовью к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.

"Как спичка, - вспыхнула, и - нет её! Что же это?"

Серое небо чуть порозовело; в одном месте его явилось пятно посветлее, напоминая масляный лоск на заношенном сукне. Потом выглянула обломанная луна; стало свежо и сыро; туман лёгким дымом поплыл над рекой.

Артамонов пришёл домой, когда жена, уже раздетая, положив левую ногу на круглое колено правой, морщась, стригла ногти. Искоса взглянув на мужа, она спросила:

- Ты куда это Илью послал?

- К чёрту, - ответил он, раздеваясь.

- Всё сердишься ты, - вздохнула Наталья; муж промолчал, посапывая, возясь нарочито шумно. Дождь начал кропить стёкла окон, влажный шёпот поплыл по саду.

- Уж очень загордился Илья ученьем.

- У него мать - дура.

Мать втянула носом воздух и, перекрестясь, легла в постель, а Пётр, раздеваясь, с наслаждением обижал её:

- Что ты можешь? Ничего. Дети не боятся тебя. Чему ты учила их? Ты одно можешь: есть да спать. Да рожу мазать себе.

Жена сказала в подушку:

- А кто учиться отдавал их? Я говорила...

- Молчи!

Он тоже замолчал, прислушиваясь, как всё сильнее падает дождь на листья черёмухи, посаженной Никитой.

"Благую долю выбрал горбатый. Ни детей, ни дела. Пчёлы. Я бы и пчёл не стал разводить, пусть каждый, как хочет, сам себе мёд добывает".

Повернувшись вверх грудью так осторожно, как будто она лежала на льду, Наталья дотронулась тёплой щекою до плеча мужа.

- Поругался ты с Ильёй?

Было стыдно рассказать о том, что произошло у него с сыном; он проворчал:

- С детями - не ругаются, их ругают.

- В город уехал он.

- Воротится. Даром нигде не кормят. Понюхает, как нужда пахнет, и воротится. Спи, не мешай мне.

Через минуту он сказал:

- Якову учиться больше не надо.

И ещё через минуту:

- Послезавтра на ярмарку поеду. Слышишь?

- Слышу.

"Что же это такое? - соображал Артамонов, закрыв глаза, но видя пред собою лобастое лицо, вспоминая нестерпимо обидный блеск глаз Ильи. - Как работника, рассчитал отца, подлец! Как нищего оттолкнул..."

Поражала непонятная быстрота разрыва; как будто Илья уже давно решил оторваться. Но - что понудило его на этот поступок? И, вспоминая резкие, осуждающие слова Ильи, Артамонов думал:

"Мирошка, лягавая собака, настроил его. А о том, что дела человеку вредны, это - Тихоновы мысли. Дурак, дурак! Кого слушал? А - учился! Чему же учился? Рабочих ему жалко, а отца не жалко. И бежит прочь, чтобы вырастить в сторонке свою праведность".

От этой мысли обида на Илью вспыхнула ещё ярче.

"Нет, врёшь, не увильнёшь!"

Тут вспомнился Никита, отбежавший в сторону, в тихий угол.

"Все меня впрягают в работу, а сами бегут".

Но Артамонов тотчас же уличил себя: это - неправильно, вот Алексей не убежал, этот любит дело, как любил его отец. Этот - жаден, ненасытно жаден, и всё у него ловко, просто. Он вспомнил, как однажды, после пьяной драки на фабрике, сказал брату:

- Портится народ.

- Заметно, - согласился Алексей.

- Злятся все отчего-то. Как будто все смотрят одной парой глаз...

Алексей и с этим согласился; усмехаясь, он сказал:

- И это - верно. Иной раз я вспоминаю, что вот такими же глазами Тихон разглядывал отца, когда тот на твоей свадьбе с солдатами боролся. Потом сам стал бороться. Помнишь?

- Ну, что там Тихон? Это - убогий.

Тогда Алексей заговорил серьёзно:

- Ты что-то часто говоришь об этом: портятся люди, портятся. Но ведь это дело не наше; это дело попов, учителей, ну - кого там? Лекарей разных, начальства. Это им наблюдать, чтобы народ не портился, это - их товар, а мы с тобой - покупатели. Всё, брат, понемножку портится. Ты вот стареешь, и я тоже. Однако ведь ты не скажешь девке: не живи, девка, старухой будешь!