Семен Юшкевич - Рассказы Страница 29

Она сидела и играла фантазию Моцарта, и странная, необыкновенная, потрясающая радость озарила ее сердце. Моцарт знал ответ на тайну. Он соединил в одно прекрасное, непередаваемое словами божественное "да" и человеческое "нет". Вот истина! Надо слить в одно да и нет! Она играет, и еще немного — все поймет: бесконечность, смерть, божественное, выгоду и жалкое человеческое, с его убогими, маленькими десятью заповедями…

Днем пришел гость, Константин Андреевич Глинский, очень веселый, живой человек лет тридцати, служивший помощником директора в одном крупном банке. Он был холост, желанный гость во всех богатых домах, где имелись девушки-невесты, но собирался жениться лишь к сорока годам, имея целью взять за женой не менее двухсот тысяч приданого. Был он высокий, плотный, одевался изысканно, носил бриллиантовое кольцо на мизинце и душился крепкими духами. В его черных приятных глазах всегда играло лукавое выражение, будто он собирался сказать: "Я все знаю, и что нужно и для меня полезно, сделаю, уж вы не беспокойтесь". Лицо у него было широкое, мясистое, румяное, и очень шло к нему, что он носил бороду клинышком и пенсне.

За Еленой он ухаживал давно и откровенно, искал с ней встреч у общих знакомых, на балах, в театре и только недавно зачастил к Галичам, благодаря настояниям Савицкого, с которым он был в дружеских отношениях. Позвонив, он нарочито придал своему лицу важность и солидность, так как рассчитывал застать Ивана Николаевича. Пока горничная явилась на звонок, он успел смахнуть пылинку с сюртука, вытер платком усы… В передней он по каким-то своим догадкам почуял, что мужа дома нет, и в миг переменился… На лице его заиграла веселая улыбка и, пригладив волосы, он бодро, лихо, чуть изгибаясь, вошел в гостиную. Увидев Елену, поднявшуюся при его входе, он скользнул к ней и, неизвестно почему, протянул обе руки. После приветствия он поцеловал ее руку выше кисти — "ведь мужа нет дома, значит можно", — сказали его глаза, — и, с удовольствием втянул в себя чудесный запах ландыша, шедший от этой руки, сел в кресло, близко против Елены… Зная, что никто не может ему помешать, он, как всегда, с восхищением начал пожирать глазами ее руки, всю ее, и было это так явно, что, казалось, вот-вот он отбросит все условности, обнимет ее и крепко прижмет к себе. Елена невольно отодвинулась от него, опустив глаза и почувствовав стыд. Руки ее бессознательно поднялись и скрылись за спиной. Он рассмеялся и, подняв густые черные брови, с томностью в глазах коротко спросил:

— Елена Сергеевна, вы боитесь меня?

— Нет, не боюсь, — ответила она. — С чего это вам пришло в голову? — Но глаз все-таки не подняла и покраснела.

— Вы покраснели, — сказал он, значительно посмотрев на нее, — это хороший знак.

— Какой?

— Такой.

— Не знаю, о каком знаке вы говорите, — с легкой досадой, но и чуть заинтересованная, сказала она и удивилась тому, что мысли, лишь недавно мучившие ее, сейчас, когда она подумала о них, показались ничтожными и маленькими.

— Если вы покраснели, — объяснил он, не то шутливо, не то серьезно, — значит, почувствовали, что нравитесь мне. — Сказав это, он не мог уже остановиться. — Вы почувствовали, что я не могу оторвать глаз от вас, и что если бы можно было, я… я стал бы на колени перед вами, — как бы невольно вырвалось у него, и он сжал свои красивые руки, поразительно похожие на руки Ивана.

Опять она была в железном кругу, в который попадала помимо своей воли.

"Как не стыдно, как не стыдно! — думала она о нем. — Почему же я не могу преодолеть своей немоты, чтобы сказать ему: перестаньте, вы говорите пошлости!"

Но она не может… Она скорее перенесет какую угодно пытку, но не подаст вида, что поняла слова эти, как дурные, оскорбительные для нее. Она промолчит и не скажет, что хотела бы вместо этих слов услышать от него слова простые, человеческие… Но почему же они все-таки, несмотря на их оскорбительный смысл, приятны ей, развлекают? — Ах, но потому, — с нетерпением ответила она себе, — что годы бегут, что не нужно терять ни одного часа, что в старости никто к ней в гости не придет и не скажет того, что теперь говорит Глинский.

— Я знаю, о чем вы сейчас думаете, — сказал Константин Андреевич.

— Нет, не знаете, — ответила она и, улыбнувшись, протянула руки за книгой.

— Мужчина, — ответил Глинский, — всегда знает, о чем думает женщина. Сейчас вы вспомнили об Иване Николаевиче, которого я люблю во всем, кроме его прав на вас.

— Да, я думала о своем муже, — солгала Елена.

— Ну, вот, — почти нагло сказал он, — видите, я был прав. Теперь угадайте, что я думаю о вас?

— Не знаю, — сказала Елена.

— Боитесь сказать? — спросил он.

— Боюсь, — ответила она.

Сердце у нее вдруг быстро, быстро забилось.

— Чего? — произнес он не своим голосом и осторожно придвинул к ней кресло, на котором сидел.

"Какой странный разговор, — подумала Елена, холодея, — и я не знаю, как его оборвать".

— Скажите, скажите, — попросил Глинский, переводя дыхание… — Хотите, я за вас отвечу? Вы боитесь признаться, что угадали в моих глазах любовь к вам. Правда? Отчего же вы молчите?

"Притворюсь, что ничего не поняла", — с тихим ужасом подумала Елена и встала, сделала несколько шагов и подошла к окну. Он тоже встал и пошел за ней, шепча ей что-то в спину и неотвязно думая лишь об одном: "Она будет моей… В конце концов ты будешь моей..".

Прощались они так:

— До свидания, Елена Сергеевна, — говорил он… — На днях непременно заеду за вами и увезу вас за город. На будущей неделе в четверг праздник. Наступает весна, земля за городом покрылась травой…

— До свидания, но я не поеду.

— Опять испугались?

— Нет, не испугалась.

— Значит, поедете, уверен, что поедете. До свидания, — тут он приложился к ее руке. — В будущий четверг я у вас.

— До свидания, но в будущий четверг меня не будет дома.

— Странно, — со значительностью в голосе произнес он и подозрительно посмотрел на нее.

"Он, кажется, догадался, что я его поняла, а мне этого не хочется, — подумала она — Лучше рассею его уверенность, и он решит, что я ничего не заметила"

— Я пошутила, — выговорила она громко, — а вы и поверили… Приезжайте, непременно приезжайте.

Сказав это, она тотчас же пожалела, а когда осталась одна, то долго мучилась от своей глупости, от неумения найтись в нужную минуту. Ведь, в сущности, она ему назначила свидание, которого не хотела, о котором и не думала…

Но, в конце концов, что же дурного в том, что поедет со знакомым покататься за город? Какая катастрофа, какое мировое событие! Поедет ли она, не поедет, выслушает ли его глупости, или откажется, что изменится во вселенной и что в этом значительного?.. И все-таки, все-таки в данном ею согласии есть что-то нехорошее, и она не поедет с ним…

Вскоре пришли дети с прогулки. Она сначала страшно обрадовалась им, бросилась к Боре и стала страстно целовать его холодные розовые щечки, помогла раздеться Коле и пошла с обоими в детскую…

Коля тотчас затеял борьбу с Борисом. Потом бросил, обнял Елену и начал рассказывать длинную историю о гимназии, о товарищах, о географии… Елена с мучительным усилием заставила себя слушать и думала: "Как я холодна к детям, как мне неинтересно с ними… Отчего это? Я ведь люблю их, я страстно люблю их!.".

Коля замолчал, мама плакала… Он по-детски крепко, порывисто обнял ее и услышал, как она шепчет ему на ухо:

— Я люблю тебя, Колюшка, я виновата перед тобой, я виновата перед всеми вами… Я люблю тебя, и географию, и твою гимназию, и твоих товарищей… У тебя волосы, как у папы, ты весь в него.

Коля не выдержал и засопел носом… Он тоже заплакал, и было хорошо обоим и хотелось, чтобы это длилось вечно…

…Обед прошел чинно. Елена была очень сдержана, и мало ела, мысли ее витали далеко, и когда она случайно взглядывала на руки Ивана, так похожие на руки Глинского, то испуганно вздрагивала, холодела и мучилась от стыда.

Иван был очень весел, оживлен. Он рассказывал об адвокате, который обнадежил его насчет исхода тяжбы, о заводе, обращаясь то к жене, то к отцу и матери, шутил с детьми. Настроение его передалось и старикам, и к концу обеда оба они расцвели. Когда подали кофе, дети с бонной вышли… Поднялась и Елена.

— А кофе? — спросил ее Иван.

— Не хочу, — ответила она. — Я посижу в гостиной, пока вы тут будете разговаривать. Я ведь в делах ничего не понимаю.

Николай Михайлович со значительным видом утер салфеткой густые седые усы свои, намокшие от кофе, бороду, смахнул пушинку с широких клетчатых брюк и закурил. Лукерья Антоновна, сделавшаяся от ожидания как бы еще тоньше, суше, чопорнее, подалась всем телом вперед и приложила руку к уху, чтобы лучше слышать…

Елена вошла в гостиную, зажгла электричество, взяла со столика какую-то книгу — ее привлек черный матовый переплет — уселась в кресло и с книгой в руках замерла… Из столовой доносился размеренный старческий хриплый голос Николая Михайловича, и Елена слушала и не понимала, как слушали и не понимали цветы в вазах, картины и старинные гравюры, развешанные по стенам, чудесные книги, разбросанные здесь в беспорядке, Шиллер и Шопенгауэр…