Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская Страница 29

Он пристально посмотрел на меня и разочарованно покачал головой.

— Поехали, — сказал он упавшим голосом, и приказал человеку с измазанными машинным маслом руками закрыть за нами дверь.

Мы снова заехали в какой-то ресторан. Пили кофе с пирожными, и Окава долго пытался донести до меня все нюансы в системе доходов ночных клубов. Рисовал какие-то схемы и писал цифры. Я отчаялась что-либо понять и только кивала со значением. Пристально всматривалась в схему и для порядка иногда вскидывала на него удивленные глаза и говорила:

— Хонтоу дес ка?

Когда он, наконец, закончил свои вычисления, то подвёл печальный итог. С этого момента всё сказанное стало понятно:

— Поэтому, сколько бы ты ни работала, даже если у тебя будет много гостей, вот эта сумма из заработанных тобой денег уйдет клубу. И ты никогда не сможешь стать богатой, если у тебя не будет возлюбленного.

— Коибито… — повторила я уныло.

— Ко-и-би-то то ю котоба шиттеру?

— Да, знаю, Окавасан, — промямлила я.

— Коибито — это означает, не просто любовь. Понимаешь? А всё-всё!

— Что всё?

— Когда у людей любовь, у них есть секс. Я хочу быть твоим настоящим коибито. Хочу, чтобы это было взаимно, потому что ты красивая.

Аргумент был исчерпывающим. «Вот как всё просто, — думала я с комом в горле, — Коибитами становятся не от искры, необъяснимой вспышки, когда жить друг без друга невозможно, а просто договариваются стать коибитами и становятся таковыми. А не договариваются — не становятся. И что тут погрязать в философии. Любовь-морковь…».

Мы приехали к огромному стеклянному магазину. Поднялись на эскалаторе и оказались в отделе драгоценностей. Окава дотошно выбирал себе какие-то безделушки вроде запонок, и неизменно старался повернуть ко мне ценник так, чтобы я могла видеть невероятную стоимость украшений.

Я стояла чуть в стороне, и, рассматривая его белый костюм на маленьком худом теле, мысленно вела с ним насмешливый диалог: «Ну, хорошо, коибиточка мой, у тебя много машин. Состояние немыслимое. Всё это сейчас должно потрясти меня настолько, что я, не задумываясь, бросаюсь к тебе в койку. Допустим, ты мне даёшь деньги, много денег. Таскаешь меня по дорогим ресторанам. Покупаешь мне дорогую одежду или вот эти безделушки. Насколько приумножится моё счастье от этого? Что изменится в моей жизни, в моей голове? Избавлюсь ли я от своей поганой склонности к самобичеванию? Оставят меня мои душевные метания? Моё мировоззрение изменится и депрессивность уйдёт? Что изменится? Или ты мне на счет перечислишь столько денег, что я смогу купить квартиру, машину? Вот уж венец счастья. И до конца жизни буду в этой шикарной квартире презирать себя и тебя, старого кобеля? Ну, хорошо, положим, была бы я страшно бедная, дети умирали бы от голода, семеро по лавкам. Я бы, не задумываясь, пошла на это, и никогда не упрекнула бы себя. Но в моём-то случае что за нужда мне отдавать себя тебе на растерзание? Или там на облизывание, как говорит Вика. Цена даже тех денег, которые мне платит клуб, слишком велика. Слишком…».

— Нравится тебе кольцо? — спросил он, и надел маленькое кольцо на мизинец.

— Нравится, — сказала я.

— Хочешь что-нибудь попросить?

— А японским женщинам принято просить подарки?

— Японским женщинам — нет. А хостесс — принято просить.

— Вы недавно мне уже подарили хорошие куртку и брюки. Спасибо, Окавасан.

— Тогда поехали, я отвезу тебя в клуб, — сказал он разочарованно.

В машине он вручил мне двести долларов. Я неловко потянулась чмокнуть его в щёку, но сразу так отпрянула, что лучше было бы вовсе не целовать. Он уловил моё замешательство и тоже смутился.

XX

Какие-то чужие люди держали мою дочку на руках. «Отдайте, — кричала я, — отдайте!». Но люди передали её другим людям. И ещё другим. И ещё. Я бежала вдоль этого строя людей, издевательски перекидывающих её из рук в руки, и со слезами умоляла отдать мне ребенка. Какой-то человек со злым оскалом швырнул её мне в руки. Прижав дочку к груди, с заходящимся сердцем я ощущала растекающееся внутри блаженство. Но ребёнок оказался не мой. Я смотрела на этого чужого равнодушного ребёнка и молилась под хлынувшим дождём: «Верни мне мою девочку, господи!».

Я открыла глаза. Сон уже таял, но тяжесть осталась. Я взяла рамку с фотографией моей дочки. «Я всю ночь искала тебя», — сказала я и прижала к груди фото.

Из-за стены послышались стоны и шарканья по стене. Под утро после работы мы приехали с Ольгой вдвоём, но теперь она явно была не одна. Джордж несколько дней не ночевал у нас. Я уже было вздохнула с облегчением.

Я вышла на кухню и сделала себе кофе. Стоны прекратились. Я решила переждать в комнате, пока они поднимутся. Но стоны возобновились с удвоенной силой. «Неужели я буду терпеть это до конца контракта?», — думала я обречённо. Воткнула в уши вату и стала учить японские слова. Через два часа Ольга с Джорджем вышли из комнаты.

— Эй, Сашка! Ты не спишь? — завёрнутая в простынь, Ольга, улыбаясь, вошла ко мне в комнату.

— Я давно не сплю, ты же знаешь, — процедила я.

Выражение лица её изменилось:

— Ой, ну ладно, что за упрёки! Мы взрослые люди.

— Но я не хочу безвылазно сидеть в своей комнате.

— А тебе никто не запрещает. Ты делаешь, что хочешь. И мы делаем, что хотим.

— Но я же здесь. Я живая, с ушами. Почему вы ведёте себя так, будто меня нет?

— Ну и что так расстроило твой слух? Что такого необычного и оскорбительного мы делаем?

— Он здесь надолго? — кивнула я на Джорджа, который в плавках варил в кухне кофе.

— Не знаю пока.

— А на его квартире что?

— Но он ведь тоже там с пацаном снимает. Хороший мальчик, кстати. Не то, что ты. Сидит у себя в комнате. Не видно его, не слышно.

— Так это значит, что ему тоже неловко.

— Ты чё вообще