Елена Долгопят - Два сюжета в жанре мелодрамы Страница 3

- Сниматься должен был совсем другой мальчик, - сказала редакторша, племянник режиссера, но в самый последний момент он расплакался и отказался. Времени было в обрез, я выскочила на улицу и тут увидела самое подходящее лицо, которое, конечно, не упустила. Я помню, что его Коля зовут, у меня и на лица и на имена память хорошая. А что?

* * *

Установилась зима. Не слишком суровые морозы, частые снегопады. Не каждый день ездил в архив Дмитрий Васильевич. Бывало, вставал рано, в десять, зимний день только начинался. Теперь Дмитрий Васильевич работал не в кухне, а в комнате у окна. Бумаг на его столе мальчик не касался, только гасил лампу, которую часто забывал гасить сам Дмитрий Васильевич, ослепнув от долгого бдения.

Мальчик спал в раздвижном кресле за старинными ширмами. Бра мягко светило у полочки с детскими книгами и учебниками. Уроки мальчик делал на кухне, завершив все дела по хозяйству.

Семейная идиллическая атмосфера с запахом сдобных булочек, устоявшимся в доме стараниями мальчика, как ни странно, не мешала работе Дмитрия Васильевича. Скорее даже способствовала. Дмитрий Васильевич писал о людях неизвестных, незнаменитых, дорогих его сердцу, живших так давно, умевших писать письма то ли друг другу, то ли прямо ему - Дмитрию Васильевичу.

В день, свободный от архива, после завтрака одевались и выходили на прогулку. Обыкновенно встречали во дворе рыжую таксу с хозяйкой. Здоровались. Реклама по телевизору все шла, и многие встречные их узнавали. Иные дети до них дотрагивались и спрашивали:

- Где ваша мама?

- Дома, - отвечал Дмитрий Васильевич.

Шли по Ленинскому, заходили в разные магазинчики, глазели. Перекидывались снежками, бегали взапуски... За обедом Дмитрий Васильевич возвращался к своим любимцам: к врачу Г.В. и его тетке Татьяне.

"Поначалу были письма от Эти, в которых юное создание сообщало о своих занятиях французским, о выпускных экзаменах в гимназии, о благотворительной лотерее, на которую мать отдала граммофон, о первой поездке за границу, в Швейцарию. Письма были маленькие, квадратные, с зубчатым краем. Жизнерадостные письма, но не поверхностные, быстрые, но подробные, обстоятельные.

На первый, беглый, взгляд это всего лишь мелодраматическая история, как всякая мелодраматическая история, с хорошим концом. Во всем виноваты любовь и революция.

В Берлине юная Этя полюбила студента и революционера. Молодой человек скрывался за границей от царской охранки и занимался химией. Скорее всего, он учился изготовлять бомбы. Во всяком случае, они с Этей посещали занятия в химической лаборатории. Этя писала о кислоте, разъедающей руки. О молодом человеке она Г.В. не писала. Вообще, из писем Эти о себе и Татьяны об Эте возникали две разные, почти не совпадающие картины юной жизни.

Татьяна пыталась объяснить, возможно, самой себе, почему ей не нравится Этин вежливый и неглупый молодой человек. В конце концов она сформулировала:

"Он прямо говорит, что ничего этого не будет, именно того, что на самом деле любит Этя, - ленточек, туфелек, зеркальных окон, граненых флакончиков с французскими духами. Парижа вообще не будет. И Пушкина твоего не будет, и даже плохих стихов, если они о любви, о бесполезном. Вообще, бесполезных вещей не будет. Бумаги этой нежно-голубой, на которой пишу, не будет, и нас с тобой, уверяю тебя, не будет, мы - лишние, мы не бумага даже, а цвет ее. Зачем цвет бумаге? Или запах? И Эти не будет.

Он живет ради того, чтобы ничего этого не стало и следа. Он готовится все это взорвать и взорвет в конце концов, а Этя слушает, раскрыв рот. Он, конечно, в глазах ее герой, он довольство уничтожает ради бедности. Ради всеобщей бедности, я уточню. Но Этю я ему не отдам".

Татьяна сказалась больной, и Этя повезла мать в Россию, пообещав, прежде чем думать о браке с кем бы то ни было, закончить курс. Впрочем, видимо, о браке молодой разрушитель Эте и не говорил, считая институт семьи излишним в будущем, ради которого жил и готов был умереть.

Из Петербурга Этя писала поначалу часто: профессора, обсуждение на студенческом литературном вечере ("с чаем") нового рассказа Горького, еврейский вопрос в связи с этим рассказом. Иной раз она вкладывала в письмо занятную газетную вырезку: из Невы выловили мещанина. Удалось спасти. Оказалось, что в Неву он прыгнул, дабы понять чувства тонущего человека, потому как хотел описать их в повести. Мещанин хотел стать таким образом писателем. Может быть, он был прав. Может быть, только умерев и можно стать писателем.

И вдруг письма от Эти прекратились. После долгого, с месяц, молчания пришло письмо от Татьяны. "Этот изверг, - иначе она уже молодого человека не называла, - приехал тайно в Россию, но был схвачен. До того он успел свидеться с Этей и сказать что-то о своих делах в России, - кого собирался взорвать или что. Этя ходит к нему на свидания, решила выходить за него замуж и ехать за ним в каторгу. Гриша, как быть?!! Придумай что-нибудь".

Что тут можно придумать? Не знаю. Не знаю, что советовал Г.В., Татьяна писала, что собирается увезти Этю на Волгу, чтобы новые места отвлекли. Она даже собирала свидетельства, порочащие "этого изверга", чтобы представить его Эте в истинном свете. Этя ходила к нему на свидания и готовилась ехать в Сибирь.

Спасла Этю ни Г.В., ни Татьяна, ни Волга, ни истинное лицо "изверга", а любовь, которой не место было в будущем. Совершенно случайно узнала Татьяна от товарищей Эти по университету, что еще до появления "изверга" в Петербурге Этя влюбилась.

Миша учился на юридическом факультете и доводился Эте дальним родственником. Татьяна даже знала его родителей по Вильно! Этя жертвовала своей любовью ради "изверга", а Миша - молчал. Страдал, но молчал. Дал Эте слово, что не будет препятствовать.

"А вы и не препятствуйте, - сказала ему Татьяна, - вы просто ходите к ней, проявляйте внимание, заботу и дайте понять, только осторожно, будто нечаянно, что готовитесь к смерти, что без Эти - жить не можете буквально".

* * *

Когда-то в нынешнем доме Дмитрия Васильевича жила единственная и любимая его бабушка Полина Сергеевна. Родители приводили его в этот дом обыкновенно к вечеру. Они уходили в театр, а маленький Дмитрий Васильевич оставался до вечера следующего дня. Бабушка в такие вечера пекла печенье с изюмом и апельсиновой корочкой. Пили с печеньем чай, грызли орехи, и все эти вечера казались Дмитрию Васильевичу волшебным праздником, сама бабушка - волшебницей, а дом ее и вещи в нем, особенно зеркала, - заколдованными.

Бабушка никогда не включала верхний свет, только боковой светильник в кухне и старинный торшер в комнате. Она курила, и огонек ее сигареты всегда был виден в полумраке. Она читала внуку сказки из старинных книг - Гофмана, князя Одоевского, физика Чижевского.

И повзрослев, Дмитрий Васильевич любил бывать у бабушки, и по-прежнему ему казалось, что вещи здесь обладают волшебной властью, что они значат больше, чем есть, что шкаф - это не просто шкаф, а что-то еще, и обращаться с ними надо осторожно, и с особенной опаской - смотреться в зеркала. Первые литературные опыты Дмитрия Васильевича выявили абсолютное порабощение автора страшным гофмановским миром. Эти сочинения оживали лишь тогда, когда бабушка читала их вслух.

Она умерла, когда Дмитрий Васильевич учился на втором курсе ВГИКа. Квартира перешла ему. Лишь через несколько месяцев после похорон он здесь появился. Тайна ушла из дома, и даже запах бабушкиных сигарет исчез. Пахло пылью и запустением. Дмитрий Васильевич отворил окно на кухне, долго сидел за пустым столом, затем достал бумаги. Он, собственно, пришел сюда писать курсовую - короткометражную звуковую новеллу. В других местах не удавалось сосредоточиться.

При Коле запущенная квартира вновь стала домом. Не таким волшебным местом, как при бабушке, но - домом. И дело было не только в чистоте и порядке, но в духе, ощущавшемся прежде всего как запах, а после - как звук, - бормотание починенного телевизора, шорох работающего холодильника, шелест дождя за окном.

Дмитрий Васильевич выдавал мальчику деньги на хозяйство, столько, сколько он просил, никогда не уточняя, на что собирается их тратить, на еду, на электрические лампочки, на новые чашки, себе на рубашку или соседу с нижней площадки "на поправку".

* * *

Зимний день убывал быстро. Дмитрий Васильевич вернулся рано, но уже стояла тьма. Мальчика не было, и Дмитрию Васильевичу стало вдруг грустно одному в доме. Он поспешил включить телевизор, чтобы слышать человеческий голос. Ужин был приготовлен - овощи, курица, салат. В хлебнице под салфеткой лежали сдобные булочки. Хотелось есть, но Дмитрий Васильевич решил дождаться мальчика.

Показывали укороченный вариант рекламы: чаепитие с тортом. Мужчина, мальчик и женщина улыбаются друг другу, как заговорщики. Над столом горит лампа под зеленым стеклянным колпаком.

"Интересно, кто она, - подумал Дмитрий Васильевич о женщине, которая ласково смотрела ему в глаза на маленькой кухне под зеленым мирным светом".