Михаил Арцыбашев - Кровь Страница 3

Они думали и говорили так потому, что были, как все, убеждены, что человек родится злым и что добиться от него чего-либо можно только наказанием или поощрительными наградами.

— Ну, а женская лига — при чем же здесь?—  с интересом спросила Клавдия Николаевна.

Сергей, с той шутливостью, с которой хорошо знакомые мужчины любят говорить с нравящимися им женщинами, стал подшучивать над нею, говоря, что каждому свое. Все смеялись. Не оттого, чтобы сказанное Сергеем было особенно смешно, а потому, что всем было уютно, удобно и хотелось быть веселыми.

— Ну, а все-таки?— настаивала Клавдия Николаевна.

Борисов не заставил себя просить. Ему было очень приятно говорить с хорошенькой хозяйкой.

— Вот в этой-то лиге и вся штука… Строгий немец обижает нас, бедных мужчин…

И, впадая, как и Сергей, в шутливый тон, Борисов продолжал дальше, представляя идею писателя в комичном виде.

А идея эта заключалась в том, что женщины должны были сделать первый шаг к достижению цели, образовав священный союз с обетом не выходить замуж за праздных мужчин.

—  Фу, глупость!— воскликнул Виноградов.—  Ведь женщины всегда были празднее мужчин.

— И при том это старо,— отозвалась Клавдия Николаевна,— это я еще девочкой у Фламмариона читала.

—  Да, может, Фламмарион у него и украл.

— Не стоило красть,— небрежно заметил Гвоздев.

— Впрочем, у Фламмариона не так, —  припомнила Клавдия Николаевна, —  у него женщины дают обет не любить мужчин, носящих оружие.

— А, все равно, идея не без пикантности,—  пошутил Виноградов.

— Вот я тебе дам пикантность, —  погрозила ему Клавдия Николаевна.

— Он за идею потому, что для него она вполне безопасна,— шутил Сергей,— во-первых, женат, во-вторых целый день по имению мечется, а в третьих, наверное ни в жизнь за оружие не возьмется.

— Да, не возьмется,— а вчера целый день с ружьем возился.

— Так то для мирных целей, —  защищался Виноградов.

— Если и охоту считать за ношение оружия, то мы все навыки рискуем остаться холостяками,—  смеялся Борисов.

— И следовало бы,— кокетливо тряхнув головой, заявила Клавдия Николаевна,— убиваете бедных птичек.

— А оттого черствеете и теряете способность ценить своих нежных супруг,— дурашливо докончил Сергей.

Опять все засмеялись.

— Да, да,— отстаивала Клавдия Николаевна,—  вы напрасно воображаете, что это пустяк… Помните, где-то сказано: не весте[5] ни дня… или нет, не так,— засмеялась Клавдия Николаевна.

— Не весте: души ли людей пойдут вверх, а души скотов вниз,— перевирая текст писания, припомнил Гвоздев.

— Или…

— Совсем наоборот,— подсказал Сергей.

— Или души скотов пойдут вверх, а души людей…— продолжал Гвоздев, который почему-то думал, что писатель непременно должен знать священное писание.

— Вверх тормашками,— закончил Сергей.

— Шалопай,— ласково обозвал его Гвоздев.

Мужчины весело шутили и смеялись, но Клавдия Николаевна вдруг стала серьезной: мысль о душе животных показалась ей слишком унизительной для того, как ей думалось, великого процесса, который совершался в ней самой.

Хотя мысль эта была высказана вскользь, будто очевидная нелепица, но все-таки произвела на нее впечатление. Она часто видела беременных домашних животных, но ей и в голову не приходило сопоставление. Собственная беременность, вызывавшая такие заботы у окружающих ее людей, была в ее сознании чем-то неизмеримо важным, полным глубокого и сокровенного смысла, почти чудом. То, что в животных не вызывало в ней ничего кроме брезгливого хозяйственного внимания, в ней самой казалось единственным смыслом и целью всего живущего. И это различие, по ее понятиям, было так естественно, что вопрос:— почему так, а не иначе?—  никогда не приходил ей в голову. Он не приходил в голову и почти всем другим людям. И вот эта случайная мысль задела ее, почти как святотатство и личное оскорбление. Ей инстинктивно захотелось высказать что-нибудь уничтожающее эту мысль и возвышающее ее самое. Но она не могла найти ничего.

Разговор перешел на мелочи городской жизни. Потом все стали просить Сергея спеть, и он спел славным звучным баритоном, под аккомпанемент Виноградова:

О, поле, поле, кто тебяУсеял мертвыми костями…

В передней сейчас же столпилась вся виноградовская прислуга, с Пашкой кухаркиным во главе.

Сергей пел очень хорошо. Пел он и грустные и веселые песни, запел даже какую-то фабричную песню и, наконец, пустился плясать под неудержимый общий хохот.

Вечер до ужина прошел весело и непринужденно. Когда Сергей устал, заспорили о современной музыке и, хотя все они могли прожить без музыки всю жизнь, спорили очень горячо и серьезно. Клавдия Николаевна с интересом прислушивалась к их спору, но под конец утомилась, потеряла нить разговора и стала думать о том, о чем теперь постоянно думала: о своем ребенке. Ей казалось, что это будет непременно мальчик и непременно похожий, как две капли воды, на ее мужа. И она чувствовала прилив умиленной нежности к мужу и влажными глазами следила за ним, за его красивым лицом, оживленным от спора, и за всей его статной, сильной фигурой.

Мужчины много курили и много спорили. Ни им самим и никому от их спора ни пользы, ни счастья не было и быть не могло,— им было приятно высказывать умные и гуманные взгляды, чувствуя себя умными и гуманными людьми. Часов в одиннадцать Клавдия Николаевна, слегка утомленная, но довольная, тихо встала и прошла в кухню заказать ужин.

«Какие они славные»,— думала она, слыша за собой горячие, молодые мужские голоса.

IV

Ужин прошел так же весело, как и весь этот удачный вечер. Когда уже убрали тарелки и пустое блюдо, и было выпито по несколько рюмок водки, мужчины закурили папиросы, придвинули к себе бутылки вина и положили локти на стол.

Клавдия Николаевна, привыкшая, что всегда, после хорошего ужина, у мужчин за вином начинаются бесконечные и горячие беседы, встала, улыбаясь, пожелала гостям покойной ночи и ушла спать.

Когда она уже разделась и легла на чистые, свежие простыни, укрывшись мягким теплым одеялом, пришел Виноградов. Она никогда не засыпала без его поцелуя, и теперь ей было приятно, что он и с гостями этого не забыл. Виноградов нежно поправил ей подушки и поцеловал в лоб.

— Ну, рад, что есть с кем поболтать? —  спросила Клавдия Николаевна, улыбаясь ему. — Хорошо, что они приехали, а то тебе со мной скучно.

— Они— славные, —  задушевно ответил Виноградов,—  а только мне и без них хорошо с моей деточкой. 

Они улыбнулись друг другу, растроганные и любящие.

Когда муж ушел, Клавдия Николаевна чувствовала себя счастливой от сознания, что у нее такой хороший, нежный, любящий муж и что ее жизнь так легка, чиста и счастлива.

И Виноградов был счастлив сознанием, что у него такая красивая и добрая жена, что она его любит, а следовательно он достоин любви: хорош, красив, умен и полон прекрасными чувствами и мыслями.

Виноградов и его гости просидели за столом чуть ли не до света; курили и пили вино, что, в соединении с хорошим пищеварением, настраивало их на мечтательный лад. Хотя они говорили о самых разнообразных вещах, но суть их разговора сводилась к высказыванию хороших, добрых и честных мыслей о том далеком утопическом времени, в которое они не верили, когда все, и люди, и порядок жизни, будут не такими, как теперь, а гораздо лучше, когда будет ясно для всех разграничено понятие о добре и о зле.

V

Рало утром работник Иван зарезал барана. Барашка этого выбрал сам Виноградов, наметив его в стаде именно потому, что он был здоровье, жирнее и жизнерадостнее других.

Так как Клавдия Николаевна боялась крови, то Виноградов строго-настрого приказал Ивану справиться пораньше. И Иван встал до света, мимоходом разбудил Пашку, а сам пошел на скотный двор.

Был резкий утренний холодок. Хотя была уже сильная весна, но лужицы за ночь затянуло тоненьким иглистым ледком, чуть похрустывавшим под тяжелыми сапожищами Ивана. Утро было туманное. Вблизи казалось ясно, а дальние строенья и деревья тонули в мутной беловатой дымке, которая уже начала оседать и тихо колыхалась. Солнце еще не всходило, но небо посветлело и поголубело, и за туманом розовела полоса рассвета, над которою слабо блестели не золотые, как ночью, а серебряные, бледные звезды. Чуть-чуть попахивало будто от невидимого опахала, и казалось, вся земля легко и радостно дышит.

Все еще было голубым и прозрачным, но очертания ближних крыш, заборов и деревьев уже начали сереть. Над двором низко пролетели, тяжело, но бодро махая отсыревшими за ночь крыльями, две черные вороны. Около сараев, под стрехой, слабо чирикнул не совсем проснувшийся воробей.

С каждой минутой становилось все светлее и светлее и радостней. Звуков становилось все больше и больше. Далеко на деревне протяжно прокричал петух, то там, то сям ближе отозвались другие, и в курятнике, когда мимо него проходил Иван, завозился, захлопал крыльями и вдруг хрипло, но громко и бодро заорал старый петух; а потом долго не мог успокоиться и все возился, ворча и икая. Воробьи зачирикали уже в разных местах и все громче. А за двором в степи, где садился утренний туман, слышались смутные голоса всякой вольной птицы.