Николай Лесков - Кувырков Страница 3

В десять часов утром этого рокового дня Кордулия Адальбертовна поставила на столике перед кроватью Кувыркова стакан кофе и положила листок «Полицейской газеты». Пропустив несколько глотков кофе, Алексей Кирилович принялся за чтение. На этот раз на целом листе газеты ни одна молодая особа не просилась к взрослым детям и ни одна молодая вдова не набивалась угождать одиноким. Кач тоже из своей неприкосновенной рамки не выскакивает: «добились, говорит, англичане, как угождать женскому полу», ну да что ж, с англичан нечего взять, а свои зато отлично молчат и хвост поджали.

— Что? Вот вам лысого беса здесь будет расписывать! — думает Кувырков.

Алексей Кирилович входил в приятное расположение духа. Он уже прочел, где продаются подержанные шубы, лошади, дома, скрипки, и совсем хотел сложить прочитанный листок, как вспомнил, что не просмотрел еще списка особам, прибывшим в столицу. Список был довольно велик.

— Эк их нанесло! — подумал Алексей Кирилович. — Таксы теперь нет, гляди еще говядина вздорожает. Ведь эти провинциалы жрут как черти.

А приезжих было множество со всех концов России, от запада и севера, и моря, из Астрахани, Архангельска, Минска, Тамбова, Пирятина, Орла, Харькова и Бог весть откуда. «Из Астрахани приехал некто Севрюгин, остановился у Рыбного рынка», — вычитал Алексей Кирилович и улыбнулся. «Капитан Ветров, у Пустого рынка». Экий прохвост, какую фамилию себе приспособил! Да еще с ветром-то жмется к пустоте… «Ветров у Пустого рынка». — «Однако это иногда выходит пресмешно!» — подумал Кувырков и пожелал продолжать делать свои сопоставления. «Из Харькова генерал Жеребцов и из Тамбова действительная статская советница Кобылина — остановились в Конюшенной», — вычитал он еще дальше и задумался.

— Что ж это такое? — подумал Алексей Кирилович. — Генерал Жеребцов ехал из Харькова, а г-жа Кобылина из Тамбова, и теперь вместе стоят в Конюшенной. Странно это что-то!

Начал Алексей Кирилович кидать это дело так и сяк, и вышло оно у него делом неладным. Он ходил, ходил по своему покою и наконец воскликнул:

— Да нет-с, позвольте: это даже совсем странно! Жеребцов с Кобылиной в Конюшенной!.. А позвать-ка ко мне Хржонжчковского.

— Слушай, — начал Алексей Кирилович, когда перед ним предстал Хржонжчковский — Кордулия говорит, что ты все можешь понимать?

— Все могу понимать, — отвечал поляк.

— Ну так вот, возьми же, когда ты ловок, раскуси!

И Кувырков передал ему полицейскую газету.

— Вот видишь, вот эти вот строки раскуси.

— Что ето такое?.. А, «Жеребцов с Кобылиной остановились в Конюшенной»? Самое ето?

— Да.

— Простейшее дело.

— Это разврат?

— И совсем же не разврат, а то: ето просто есть «русское направление».

— Что-о-о? — возразил удивленный Кувырков, никогда не слыхавший про такое новое направление бесполезных умов.

— «Русское направление» — это ж, можете видеть: больших чинов особы в лошадиных фамилиях поставлены в Конюшенной. Насмешки над особами… К социялистскому нигилизму все.

— М-м-м! — протянул, нечто смекнув, Кувырков.

— А то ж, что еще? — хладнокровно говорил Хржонжчковский.

— М-м-м-м! Так вот оно что! Да, ты прав, — проговорил Кувырков и крикнул: — Манишку! Скорей мне манишку!

— Эге-ге-ге! Так это вот это нынче каким путем проводится, — еще раз прошептал Кувырков и стал торопливо одеваться. По мере того, как Кордулия Адальбертовна привязывала к нему манишку, галстук и рукавчики, его как будто разбирало; он нетерпеливо вырвался из ее рук и, схватив листок газеты, побежал на Литейную к своему начальнику.

— Что с вами? — спросил начальник, увидя встревоженное лицо Алексея Кириловича.

— Вещи, ваше превосходительство, нешуточные, которых терпеть часа нельзя!

— Боже мой! Еще что такое? Чего еще нельзя терпеть?

— Жить нельзя.

— Кому?

— Никому скоро нельзя будет жить, ваше превосходительство!

— Отчего? Что вы такое говорите?

— От безнравственности, от разврата открытого, от литературного вольнодумства, которые ныне закрываются опаснейшею маскою опаснейшего, ваше превосходительство, нового направления.

— Ничего не понимаю! — пожав плечами, отвечал начальник. — У нас, конечно, есть еще это русское направление; но с ним пока еще нельзя кончить сразу: говорят, дух времени; что сделаете — национальность-с. Я говорил лет пять назад: Гарибальди положит у нас начало беспокойств, — душите Гарибальди, — не надо нам его национальных идей, — по-своему хотели, ну вот теперь и возитесь с национальным духом!

— А впрочем, — добавил он, — будем надеяться. У нас есть еще кому с этим переведаться. Но публичные канканы у нас запрещены; нумеров аршинными цифрами, вместо вывесок, на домах не пишут: что же вас смущает?

— Изволите говорить, русское направление есть и его должно терпеть, — да-с, есть, ваше превосходительство, есть. И угодно вам его терпеть — извольте терпеть. В этом направлении отлично все идет. Вот не угодно ли прочесть, ваше превосходительство, — отвечал Кувырков, подавая злосчастную газету.

— Где? Здесь, что ли, о приехавших?

— Точно так, ваше превосходительство!

— М-м-м-м-м-м-м, — и начальник, дочитав до конца список особам, приехавшим в столицу, спросил: — Что же тут такое?

— Как, ваше превосходительство! Сами не изволите видеть, замечать не изволите?

— Да я спрашиваю вас, что же тут такое замечать?

— Помилуйте, ваше превосходительство, просто в глаза бросается.

— Да что?

— О! Ваше превосходительство, да вы взгляните!

Кувырков указал пальцем на строки и начал читать: «Жеребцов приехал из Харькова, Кобылина из Тамбова, и обои (обои, ваше превосходительство, вместе) остановились на Конюшенной». Как же это можно, ваше превосходительство, публично такой скандал сделать и еще разглашать его, ваше превосходительство, посредством печати. Ведь это на иностранные языки могут перевести, ваше превосходительство, и в каком виде тогда нас это европейским державам представит? Что же мы лошади, в самом деле, что ли? Все-то мы разве лошади, ваше превосходительство? Разве ваше превосходительство лошадьми изволите править, а не нацией? Лошадьми, ваше превосходительство, кучера правят, а у нас есть начальство, у нас есть просвещенное начальство, благонамеренное, ваше превосходительство, начальство, которое… которое я… которое всякий обязан чтить… которое в Европе каждого человека знают!

Алексей Кирилович все это говорил с задушевным чувством, и к концу речи глаза его заблестели алмазною слезою.

— Благодарю вас, благодарю за вашу искреннюю любовь к начальству, которую я читаю в вашем сердце.

— Ваше превосходительство, позвольте, — перебил Кувырков. — Вы изволите благодарить, но за что же, когда это, можно сказать, долг и природа! Кого же еще и любить!

— Что-с?

— Я говорю, кого же еще, ваше превосходительство, любить, если не начальство.

— Да, — пропустил сквозь зубы начальник, не разделявший мыслей Кувыркова по отношению к тем, кто его выше, — да; но тут я, собственно говоря, могу сказать, ничего дурного не вижу.

— В чем это, ваше превосходительство?

— Да в статье, которую вы показываете, — отвечал начальник нервично.

— Помилуйте, ваше превосходительство, как же ничего дурного? Ведь это за три дня перед революцией разве можно позволить! Жеребцов будет публично стоять с Кобылиной в Конюшенной, и это в газету записано, и ничего дурного?

— Да ведь это фамилии такие. Что же делать, если есть такие фамилии. Теперь это уж поздно переделывать.

— Пусть по крайней мере они порознь стоят, ваше превосходительство! Пусть в разных улицах станут. Ведь есть Кирочная, Фурштадская, — мало ли где можно стоять. Там ничего и с лошадиной фамилией. Пусть, ваше превосходительство, их разгонят.

— Это же на каком основании?

— А они на каком основании вместе стали?

— В наш век у нас всякий может себе нанять квартиру в любой улице, и никто ему не смеет препятствовать. Это уж так в наш век.

— Да помилуйте, ваше превосходительство, ведь это же безобразно.

Начальник пожал плечами и сказал:

— А черт их возьми: мало ли что у нас безобразно, но что прикажете делать, когда все уж так идет! Но, впрочем, я вам сказал, что в этом собственно деле я большого вреда не вижу. Ведь вон Севрюгин у Рыбного остановился, а Судейкина в Подьяческой, что ж, и их выгонять?

— Это все не то, ваше превосходительство, а тут ведь просто Содом и Гоморра. Среди белого дня в Петербурге, в просвещенной столице… Ведь это же, ваше превосходительство, самим Петром Первым сказано, что это окно в Европу, и теперь для какого-нибудь русского направления в окне-то, как в магазине на выставке, будут Жеребцов с Кобылиной… Помилуйте, ваше превосходительство!.. Чего же-нибудь стоит нам отечество, чтобы позволять обращать его в такую конюшню! Мы от него хлеб, наконец, едим!.. Позвольте, я записочку составлю! — умолял Алексей Кирилович.