Владимир Курносенко - Жена Монаха Страница 3

У березы, перед расставанием, принес хозяину извинения за "доставленное беспокойство", но как-то неубедительно, внешне, точно заноза была не удалена, а еще сидела в сердце.

* * *

Виляя и соступая с тропы, первым двигался Плохий, а идущий вослед Рубаха ежился от холодного ситничка и высвечивал китайским фонариком общую дорогу.

Золотисто-белесый столбик, чиркающий и неверный, удаляется, тухнет, вспыхивает уменьшенным вдалеке... Взлаивает, урчит и гремит цепью соседская психостеническая дворняга, а вокруг сыро, тёмно и запустело - точно так, что вроде и в самом деле лучше помереть.

"Удали от Меня шум песней твоих, ибо звуков гуслей твоих Я не буду слушать..."1

По телевизору близился к финалу фильм шестидесятых годов, поэтически (Хмелев когда-то поучился у его легендарного сценариста), в духе итальянского неореализма рассказывающий о двадцатых...

В героя стреляли, били одиночными с шести шагов из нагана: бах, бах... бах! Затем еще раз. И еще.

Он же, могучий, неустрашимый и вдохновенный энтузиаст грядущей справедливости, не падал от прободений "смертоносного свинца", а шел внаклон-враскоряку, ступал в расхристанной в клочья рубахе на убийцу и все не падал, не принимал, не давал внутреннего согласья на нечестную смерть.

Это и была, собственно, в чистом виде смерть за други своя...

Игравший героя актер тоже чуточку был знаком Хмелеву. Уже знаменитый, лауреатом международного фестиваля, он как-то выступал (мудру и кучеряво) пред их курсом в институте, но здесь, в кино, сжигаемый тою ж, что и герой, энергией сердца, он и не играл словно, а всамделишно, взаправду отдавал Богу душу.

С коленей и одного (нераненого) плеча, сведя в купол от чудовищного напряжения спину, он, противу всех научно-медицинских уложений, поднялся вновь. Шаг, еще шаг... еще...

Спустя год или два после того "выступления", он, тридцатитрехлетним, действительно погиб в глухо отозвавшейся тем кино ситуации...

Сходив и задвинув (не до конца) задвижку в печи на кухне, Хмелев разобрал постель, переоделся и залег с "Наставленьями отца нашего...", с коею легче, нежели с какой иной книгой засыпалось ему в последние дни.

Когда же потянулся стряхнуть пепел к пепельнце, меньшой брат, а в сомнительном будущем теоретический сторож, исподтиха откуда-то взявшись, лизнул его в палец шершаво-влажным языком.

С утра Хмелев вкопал осиновые столбы и начал крепить, навешивать на петли калитку, когда нежданно-негаданно явился - не запылился гость: Анатолий Андреевич Рубаха.

- Этот-то, Гиппократ припадочный, - хохотнув без улыбки, объяснил он самочинный визит вместо приветствия, - на дуэлю меня вызвал. Ей-бо! На поединок, ёшкин кот! Ну вот честное ленинское, честное сталинское! Перекреститься мне?

Было по-прежнему пасмурно, в воздухе зависла едва приметная бисерная морось.

Скамейки у могилы Виктора пока не было. Они прошли в дом.

Хмелеву казалось, что нечто в этом роде он и ожидал после вчерашнего "вечерочка", да нарочно постарался забыть; очень уж не желалось ему этого...

Широго шагая по той же кухонке, Рубаха ровным старательным сипотком оповещал Хмелева, что произошло.

Они шли, возвращались от Хмелева и до деревни, если обменялись, то только парою разве реплик, а у магазина на развилке, откуда каждому дорога своя, "этот" с бухты-барахты и объяви, что, буде разница в весовых категориях изначально не сулит ему "победительной перспективы" - "Так выражался, гад, екалэ манэ!" - в обычной драке на кулаках, то он, дворянин и, к сожалению, человек чести, предлагает "господину учителю" принять от него изустный картель.

Он в ы з ы в а е т Рубаху.

- Ничего себе! - вопреки "ожиданиям" изумился сверх всякой меры Хмелев. - Но... почему, Толь? Резоны какие-то... Смысл?!

Рубаха, сделав самое тяжкое - рассказав, сразу заметно успокоился, пожал на вопрос плечами и сел - на все тот же табурет-ослик.

- Полагаю, Як Якыч, - сказал он, - он и сам толком не знает... старый бандит. Сам в некотором роде жертва...

И Рубаха невесело улыбнулся Хмелеву. Он приморился нервничать.

В секунданты определены были Хмелев и Онегин, если последний бы согласился. У него же Плохий попросит одностволку. Стреляться по очереди. Во вторник... Абы не осталось усомнений и душевной немощи вызвавшего... В шесть ноль-ноль. На рассвете. За старой фермой.

Заросшая каштановым, слегка вьющимся волосом щека Рубахи дергалась в тике. Он был расстроен, он не ведал, что делать и как дальше быть.

Впущенный нечаянно Лир сочувственно тыкался мордой в могучее его колено.

- Ну что вы переживаете-то так, Анатолий? - балякнул в свой черед глупость и Хмелев. - В первый раз, что ли, вам мириться-ссориться?

Рубаха поднял опущенную голову.

- В первый, Як Якыч... И боюсь, в последний, судя по всему.

Впрочем, оказалось, и еще была новость. Новость номер два.

Вчера он пришел домой, а жена, Ёла, сказала, что директорша вернулась с совещания в облоно и...

Тут Рубаха прервал новость № 2, по физиономьи Хмелева догадавшись, вероятно, что может не продолжать.

"Свинья борову, а боров всему городу..." Узнали, уведали. Докатилось, значит, и до Казимова чертово колесо.

Настало время Рубахи являть миру человечность и сочувствие.

Он помолчал, выдержал двухминутную - не меньше - паузу и осторожно положил руку на понурое плечо Хмелева.

Ежли кто когда кого и вылечивал из этих полушарлатанов в белых халатах, ежли кто д е й с т в и т е л ь н о умеет...

- Он?

Они одновременно повернули головы и посмотрели друг на друга.

- Он, - подтвердил Рубаха, у которого в связи с пристрастием к Белкину и низовым служеньем всеохватной истории прозвище было Гробовщик.

Еще не успев ничего подумать, Хмелев поглядел на пораненную пилой ладонь: рубчик был едва заметен.

- Пацаненка бухгалтерши конторской, - аргументировал заяву Рубаха (Гробовщик), - в городе отказали, потом в Питере... - а он, Авиценна, вылечил тока-тока. И денег не взял, хотя совали!

Увлеченный утешальной задачей, Рубаха позабыл уж и про "дуэлю", и что гуманист-искусник "Авиценна" намеревается послезавтра целиться ему в лоб из одноствольного ружья.

- Человек - сам видели, - поправился он попозже, - а как доктор, как врач-исцелитель - зашибись!

Хмелев сглотнул загустевшую слюну.

- А он что, правда, дворянин?

Рубаха мягко отодвинул прикорнувшего Лира, поднялся и, сняв с вешалки, натянул на просторный череп пястридиновую лыжную шапочку.

- А то! - Ожившие, цвета хаки глаза его взблеснули былым мальчишеским блеском. - Наследный принц крови! Батя до войны слесаренком в депо... Прадед, сам хвастался, из хохлов крепостных...

На прощанье он выразил надежду, что Плохий вытрезвится, поотойдет, укрепится... и еще замучит всех своими извинениями.

И, сбежав с крыльца, махая Хмелеву с Лиром раскрывающимся роскошным зонтиком, громко выдохнул: "Ёле моей... не надо..."

2

Когда престанет в человеке царство греха, тогда является душе Бог и очищает ее вместе с телом. Если же царство греха живет в теле, то не может человек видеть Бога, ибо душа его находится в теле и не имеет места свет, который есть видение Бога.

Анатолий Великий

* * *

Дверной проем был завешен простым тоненьким покрывальцем и телевизору не мешал.

- Ага-а, попался, гнусный злопыхатель! - неслось из-за него на Елену Всеволодовну без помех. - Я, отважный Ква-Ква, вы-ы-веду тебя на чистую воду!

Одиннадцатилетняя Арина, их с Рубахой дочь, вступила в пору "борьбы с миром лжи и обмана", а пока суд да дело, под руку подворачивалась родная мать: все-таки представитель.

- Да-а! - орало поэтому на Е.В. как бы из-за баррикады даже. - Я сорву с тебя маску, подлый проныра!

Просить "сделать потише" было отчего-то нынче тошно - что-то вроде установки непротивления вселившемуся в дочь злу.

Зажав уши в ладони и уперев локти в столешницу, Е.В. поэтому то пытается читать, как плуг в борозду погружая очеса в выталкивающий наружу текст, то грезит и медитирует над всплывающими дамскими своими воспоминаньями.

"Онегин, - писала в сочинении ученица восьмого класса Сысина Людмила, был мужчина эгаист. Нигде не работал, уезжал на конике от соседей, а тока Танюша, правильная девушка, в письме призналася, сдыгал и убил на дуэле молодого..."

Проморгав из-за Ква-Ква "эгаиста", Е.В. сделала, что необходимо, с дуэлем: зачеркнула, надписала и вынесла на поля; но, как быть с "коником" и "правильной девушкой", призадумалась. Стопорило авторучку и "нигде не работал", поскольку то, что желала выразить девочка, она (Е.В.) понимала и разделяла ее чувство.

- Выходи! - неистовствовал, брал уже за горло кого-то честняга Ква-Ква. - Где ты, подлая тварь! С открытым забралом... В честном бою...

И, странное дело, такое это кваканье лучше прочего ложилось в строку и подходило минуте.

Мадам Бовари. Мадам Баттерфляй... Мадам (думала она) Рубаха-Ненарокова...

"Женщина никогда не поймет психологии мужчины, а мужчина женщины, ибо сознания у них структурированы для разных задач!"