Клавдия Лукашевич - Даша Севастопольская Страница 3

— Сестрица, подыми повыше… Тяжко… — стонет другой.

Даша спешит к нему, поправляет подушку и старается приподнять тяжелораненого. Но это ей не по силам.

— Скоро умру… Недолго маяться… Простите, сестрица… — говорит он, задыхаясь и едва выговаривая слова.

— Полно, голубчик. Еще поживешь и поправишься, на родине побываешь… Поди, женка-то ждет…

— Не женат… Отца с маткой жаль… Старые… Убиваются…

Даша отходит и старается незаметно отереть навернувшиеся слезы. Ей невыразимо жаль этого молодого солдатика. Она знает, что дни его сочтены и отец с матерью не дождутся к себе любимого сына.

Солдаты так полюбили свою молоденькую сестрицу, что очень часто, умирая, завещали ей кто часы, кто деньги, кто что мог.

Даше тяжело и совестно было принимать завещанное.

— Зачем, зачем? Разве я для того ухаживаю… Ничего мне не надо… — говорила она.

— Нет, сестрица, берите. Значит, такая воля была покойного… Последняя воля… Грешно не исполнить, — уговаривали ее товарищи покойного.

Нередко на перевязочных пунктах, рядом с тяжелоранеными солдатами можно было встретить и женщин, даже детей.

Жены и дети матросов под градом пуль являлись на бастионы и приносили еду своим близким и здесь встречали смерть.

Один раз на перевязочном пункте подошла Даша к пожилой женщине, лежавшей на койке и стонавшей от боли.

— Тетушка, на каком бастионе ранены? — спросила девушка, пристально вглядываясь в измученные страданием черты.

— Ох… Я не на бастионе… Я в Сухой Балке… На бастион не хаживала…

— Тетушка, да ты не Анна ли, не Рябухина ли жена?

Больная быстро вскинула глаза…

— Даш… (Она, конечно, хотела сказать — Дашка). Дарьюшка!.. Сестрица сердобольная… Слышали мы про тебя… Святая… Христос тебя храни… Милая! — усиливаясь на каждом слове, говорила больная.

С участием и нежною лаской склонилась к ней Даша, расспрашивая и утешая.

Думали ли обе женщины несколько времени тому назад, что они могут так встретиться? Думала ли старая жена матроса, что «Дашка», та самая «Дашка», которую она не раз бранила и считала совсем отпетой, будет за ней ухаживать, перевязывать ее раны и утешать? Никто не может знать, что ему готовит судьба.

— Я-то что… Дарьюшка… Я пожила… Довольно. Мальчонку жаль.

Раненая женщина вся затряслась, повела головой в сторону, как бы указывая на кого-то, и горько, беспомощно заплакала.

Даша бросилась в ту сторону, куда указала ей землячка, и со слезами прильнула к изголовью мальчика лет 12–13.

— Сеня! Родной мой! Да как же это? Бедный, бедный! Пить не хочешь ли? Не надо ли чего?!

Худощавый, бледный как полотно, мальчик только посмотрел на нее мутными глазами, а говорить уже не мог.

— Где же тебя ранило, тетушка? — допытывался старый инвалид, лежавший по другую сторону от женщины.

— Дома, служивый, дома…

— Что же, «бомбой» или «ракитой»?

— Осколком, сердешный, осколком… Через окно…

— Да я что… Я пожила на своем веку… Мальчонку жаль… Кажись, помрет. Все черевы вывернуло.

— Ничего… Не убивайся, тетушка Анна… Бог милостив, — спешит утешить Даша раненую землячку.

— Ты только попроси Пирогова[1] ему «перацию» сделать… Тогда жив останется, — слышится сочувственный голос с дальней койки, и оттуда подымается смуглое усатое лицо…

Проработав более пяти месяцев на перевязочных пунктах и в госпиталях, Даша выбилась из сил, исхудала, еле держалась на ногах и сама заболела. Доктора настояли, чтобы она отправилась полечиться и отдохнуть. Тяжело было девушке оставлять раненых, но она видела, что силы ей изменяют. Пришлось пойти в Севастополь. Он представлял грустный и унылый вид. Везде по улицам валялись снаряды и осколки, земля была взрыта бомбами, дома пробиты, углы и карнизы отвалились, некоторые дома были без стекол, и в уцелевших комнатах ютились жители. Ближе к бастионам все дома разрушены.

В городе проявлялась будничная жизнь. Купцы, по-видимому, спокойно и беззаботно сидели у своих лавок, по временам оживляясь при виде покупателя. Народ сновал взад и вперед. Ребятишки были увлечены шумною игрой. Они разделившись на две партии: из-за канавок, изображающих траншеи, бросали друг в друга начиненные порохом бабки. Вставленный внутрь фитиль производил взрыв незатейливого снаряда; осколки кости, разлетаясь, до крови ушибали маленьких героев.

— Егорка ранен!.. Братцы, Егорка ранен!.. — кричала толпа мальчишек, окружая товарища, на щеке которого виднелась кровь.

Раненого тащили на воображаемый перевязочный пункт, где девочки, в роли сестер милосердия, обвязывали Егорку тряпками.

Даша остановилась и долго с грустью смотрела на игравших ребят.

«В какую игру-то играют… Глупые! Долго ли до греха… И как это им дозволяют?…» — думала она, отправляясь дальше.

В Сухой Балке большая часть домов была разрушена, и жители перекочевали на новые места. Но маленький домишко сиротки Даши был цел и невредим, и бесстрашная хозяйка поселилась в нем. Тут, при постоянным свисте ядер и при падении их в близком соседстве, отдыхала и поправлялась от непосильных трудов молодая девушка. Иногда ветхие стены ее убогого жилища так сильно колебались и дрожали, что казалось, вот сейчас рухнет.

Как только почувствовала Даша, что силы к ней вернулись, она снова пошла туда, куда призывали ее людские стоны, страдания и болезни.

Сестрица Дарья Александровна снова появилась среди раненых и не покидала их не только во все время войны, но и долгое время по окончании осады Севастополя.

IV

Когда окончилась Крымская война, среди других награжденных героев оказалась и Даша Севастопольская. Государь пожаловал бесстрашной девушке медаль, а государыня прислала ей золотой крест с надписью «Севастополь».

По окончании войны еще долгое время находилась Дарья Александровна в госпиталях около раненых, к которым привязалась и которых жалела оставить.

Теперь стало гораздо легче, новых раненых не прибывало, а у прежних заживали раны.

После обхода докторов, сестры исполнят все предписания, и польются воспоминания, разговоры. Прошедшая страшная година народного бедствия казалась теперь мучительным, тяжким сном.

Иной раз под вечер какой-нибудь словоохотливый солдатик всю палату соберет около себя, и слушают его, затаив дыхание… И как поучителен его простой, бесхитростный рассказ! Трогает он даже нечувствительное сердце и не мягкую, не нежную душу. Расспросы сыпятся со всех сторон, и порой по загрубелым лицам катятся слезы.

— Ты куда был ранен, дядюшка? — спрашивала как-то Даша, присаживаясь на койку к усатому сумрачному унтер-офицеру.

— В грудь навылет, сестрица.

— Крови много вышло?

— Много, сестрица… Думал, изойду… На поле, как меня ударила пуля, оморок вышел… Я свалился утром, очнулся — то солнышко уж было на закате…

— Что же, скажи, служивый, страшно было перед сражением?

— Никак нет, сестрица… Только вот мне в примету: хмель не берет. Бывало, выпьешь шкалик, а другой — так и мурашки в глазах забегают… А тут налил я с унтером нашей роты манерку у маркитанта,[2] только сердце разыгралось. Унтер-то спрашивает: «Что у вас сердце не бьется?» — «Нет, — говорю. — Чего ему биться-то?» — «Ну, говорит, не будете убиты…»

— Это уж верно. Сердце в человеке чувствует, коли чему быть, — послышался басистый голос с дальней койки.

— Ты в каком сражении-то ранен? — спрашивал безногий инвалид, подходя к солдатику.

— Я под Альмой…

— Долго хвораешь?..

— Почитай, весь год… Как жив только остался!.. Никто не надеялся.

— Расскажи, как ты ранен был! Про дело-то расскажи! — расспрашивали раненые, обступая койку товарища.

Тот приподнялся, сел и с жаром заговорил:

— Да вот как, братцы… Крикнул это наш батальонный командир: «Ребятушки, не выдайте, покажите себя молодцами!» — «Как же это можно выдавать, ужли ж мы не русские…» Забежали мы за вал: сидишь, ружье заряжаешь… зарядил, приподнялся немного, выпустил пулю да опять нагнулся. А «он»-то все-все в вал жарит. Другой раз поднялся я стрелять, глянул — так покотом и лежат по полю в красных и синих мундирах, а другие еще напирают. В эфтом месте силы их полегло, Боже сохрани, сколько!.. Как глянул я еще раз — тут уж, братцы, меня пуля и достала… Вышел оморок. Я упал, да уж до самого вечера ничего не помню… Тут как ветер поднялся с моря, я и очнулся. Тяжко таково, пить захотелось… Посидел я, посидел так-то, думаю: «Пойду к себе, не доберусь ли к своим?» Все, значит, сестрица, к своим тянуло. Хотел встать на ноги, да ослаб шибко… Что ты сделаешь?..

Вот я стал то ползком, то на корточках, лез я так версты с две… Уж темно стало, совсем темно. Вижу: что-то маячит, думаю себе: наши, не то нет? Сон меня так и клонит. Господи, Твоя святая воля, что будет, то будет! Подлезаю ближе — часовой закричал. Слышу: кричит не по-нашему… В сердце у меня так и похолонуло. Это я, братцы мои, на ихнюю цепь залез. Перекрестился, стал тоже кричать: «Ребятушки, явите Божескую милость, дайте водицы!» — В горле-то, значит, у меня тогда пересохло, пить бы все да пить… Подошли «они» ко мне: один малый — здоровый такой из себя; по-своему стали говорить надо мной. Я им на рот показываю, пить прошу. Один взял бутылку и дал мне напиться, дай Бог ему здоровья; а другой пошел куда-то. Пролежал я маленько, отдохнул, — опять пить. А тут им сигнал дали, все цепь сняли, ушли, а мне показывают: «Рус, лежи тут».