Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря Страница 3

"Что там?" - спросила я. Комендантша корпуса Екатерина Ивановна, ядреная русская баба (как пишут в советских романах), посмотрела с подозрением: "Тебе какое дело?"

Я почувствовала себя шпионкой.

Но в этом бункере явно что-то секретное. Биологическое оружие, химическое? Склад радиоактивных отходов? Это всего метрах в 500-х. Вдруг это соседство изменит мою биохимию? Мою формулу? Психику это уже меняет.

А по другую сторону пустыря, рядом с шоссе, дощатый павильон "Мосфильма". Воксал из "Анны Карениной", которую сейчас снимают. Снова будут навязывать ложь скоро уже позапрош-лого века. Я имела несчастье прочесть эту книгу в детстве по-русски. Не с нее ли начались мои комплексы, вся моя деструктивность?

Бункер и этот павильон "важнейшего из искусств".

Где я?

Симон, Кристин, Нгуен?..

Меня обокрали. Из умывальника пропало все мое белье. Здесь стирают вручную и развешива-ют на веревке. Валя Примакова, соседка по комнате, захохотала: "Мать, ты сама виновата! Кто же оставляет без присмотра французское белье?"

Но в стране, откуда я приехала, другого и не носят.

Осталось, что на мне. Лифчик, трусы.

Первый день занятий.

Факультет на проспекте Маркса, в центре. Это далеко. Это - сначала пешком, потом на автобусе, потом на метро и снова пешком. В Москве нас всегда возили. Я не подозревала, что эти пространства способны так изнурять.

Понимаю с трудом. В разговорном варианте русский - это громкий, резкий, агрессивный язык.

Снова общежитие. Душевая. Отделанные непрочной плиткой секции без дверей. Габариты местной наготы угнетают. Тем более, что моя вызывает острое любопытство. Разглядывают откровенно, стремясь при этом войти в физический контакт: "Спинку потереть?" Бр-р...

С едой проблема. В столовых несъедобно. Даже в зале "интернациональной кухни", где "мясо по-кубински" только ценой отличается от "азу по-татарски". В общежитии есть кухни, без холодильников и по одной на этаж, но готовят только индусы. И что готовить? В "гастрономе" домохозяйки давятся за синюшними трупиками кур. Живу на кофе и сигаретах.

"Мальчик". Его привела Валя Примакова. Студент Института восточных языков. Арабист, со мной говорит по-английски. Хочет работать на Ближнем Востоке. Почему? Книжку когда-то прочитал. "Кукла госпожи Барк". Про шпионов в Тегеране. Рост, стать - похож на американца. Но глаза все портят. Какие-то рыбьи.

Свобода... но какой ценой? Про качество жизни забудем. Об этом и понятия здесь нет. Здесь есть то, что есть. Реальность.

А что реальность?

Реальность - это сало, завернутое в какую-то провинциальную из "правд". Реальность - это Валя Примакова. Реальность - это развернуть утром сало на голом столе, отрезать ножом и есть. С хлебом и чаем. Потом заворачивать в газету и прятать в шкаф. Где, среди прочего, моя одежда. Мой флакон Герлена. Восток и Запад - вот формула конвергенции на нашем частном уровне... Одна носит парижскую одежду, воняющую салом, другая жует сало, отдающее L'Heure blеие.

Есть еще Оля и Таня. Обе держат себя, как красавицы. Может быть, по местным стандартам, они красавицы и есть. Я же наблюдаю у обеих гипертрофию зада. Трусы, которые они развешива-ют на перекладинах кроватей, если и можно найти в Париже, то разве что в английском магазине - бульвар Османн. Может быть, это мне только кажется. Может быть, это я уродка, а у них все основания, чтобы смотреть на меня с неподражаемым советским превосходством. Впрочем, трусы свои они прикрывают полотенцами.

"Неудобно. Вдруг мальчики?"

Примакова надела мой свитер и пошла на "стрелку". Вернулась она в истерике:

- Ужас, кошмар... - Зубы лязгают о стакан с водой. - Думала, приличный мальчик...

- А он?

- Извращенец! Такое, девочки, мне предложил... Когда жестами и междометиями Примакова объяснила, в чем дело, обе дуры тоже закричали, какой кошмар. При этом всем по 18-19. Я засмеялась, они обиделись.

- По-твоему это нормально?

- Вполне.

- А тебе такое предлагали?

Я вспомнила Жориса из XVI-го округа:

- Раз было.

- В Париже?

-Да.

- Какой кошмар... А ты?

- Сделала, как просил.

- Но это же извращение?

- Нет.

- А что же?

- Это, - говорю им, - петтинг.

Такого слова они не знают. У нас называется "онанизм". И это у нас извращение... Смотрели на меня при этом с таким ужасом, что я пожалела о своей сексуальной откровенности. И разозлилась. Не столько на этот инфантилизм, сколько на подлое лицемерие.

- О'кей... Обнимаетесь, целуетесь. Нормально?

- Нормально...

- Доводите, - говорю, - партнеров до эрекции, себя до мокрых трусов.

- Почему мокрых?

- Ладно... А что потом?

Они с гордостью:

- Девушки отдаются только до пояса. Сверху!

- А что такое blue balls*, не знаете? С его стороны вполне нормально попросить руку. Как минимум.

Всеобщее отвращение.

* "Синие яйца" (ам. арго)

- Взять это в руку? Ф-фу!

- К себе же прикасаетесь?

Все в крик:

- С ума сошла? Конечно, нет! Как в голову могло прийти?..

Ets.

После этого ворочались в постелях. Потом Примакова:

- Инеc, а ты еще девушка?

- Нет, конечно.

- Почему это "конечно"? Мы, например, все девушки.

- Сочувствую. В этом возрасте вредно.

Они испугались:

- Почему?

- Паутина заводится.

- Нет, серьезно?

В Париже я представляла себе все. Кроме того, что в 19 лет попаду в детский сад.

Свитер я обратно не взяла. Примакова на этой "стрелке" прожгла его сигаретой.

Мой первый советский. Юра. Пригласил на танец, а потом пропал, смутившись от своей эрекции. На следующий день я нашла его комнату. Постучалась, вошла. Юра спал. Во сне он показался мне еще красивей. Я села рядом. Через полчаса он мне разонравился. Настолько, что, уходя, я боялась, что он проснется. Что тогда делать?

Он не проснулся.

* * *

На дипломный семестр Инес Ортега переехала в город. Человек из Испанского центра открыл ей комнату московского испанца, который находился в долгосрочной командировке в Латинской Америке.

Она оказалась в рабочем районе. В коммуналке - с соседями. Один из них сначала называл ее жидовкой и угрожал топором. Но, узнав, что она испанка, вспомнил лозунг "Но пассаран" и стал приглашать на пиво. Он показал ей справку, где был написан его инвалидный диагноз: "Полное затмение центральной нервной системы". Он делал клетки и продавал их на Птичьем рынке.

В другой комнате жила пожилая женщина с матерью-старухой. Мать была верующей, а дочь работала в сборочном цеху и свой инструмент называла "гайкоё...м".

Комната была пуста. Часть отделена шторой на палке с кольцами. Инес купила матрас и устроила за шторой будуар. Решетка вентиляционной трубы в левом углу пола оказалась прямо под изголовьем. Голоса рабочих из котельной были, как снотворное.

Инес купила венский стул и старинное трюмо. Каждое утро она садилась перед зеркалом - работать. Для вдохновения она заглядывала в свой синий документ - вид на жительство для иностранца в СССР. Штамп визы подтверждал, что через три месяца она должна вернуться в Париж. От этого голова шла кругом больше, чем от кофе и первой сигареты. Она уезжала из Парижа никем, а вернется преподавателем. Место в лицее Дидро уже зарезервировано, а это значит - своя квартира, машина и свобода.

Оставалось только защитить диплом. В зеркале виден был матрас с раскрытой тетрадью у изголовья. При мысли о дипломе ей хотелось продолжать дневник. Или начать роман. А лучше всего лечь и до отлета не вставать. Ей прислали несколько коробок с энергетическими ампулами для интеллектуалов. Приложенной пилочкой она надпиливала кончик, отламывала и, запрокинув голову, вливала в себя парижский эликсир.

Он оказался эффективным. Еще была целая коробка, когда в одно прекрасное утро Инеc поставила точку. Оставалось найти машинку, чтобы все это перепечатать.

В специализированном магазине на Пушкинской в продаже оказались только арифмометры. Машинки? Может быть, к осени поступят. Ей предложили записаться.

На осень? Инеc засмеялась. Осенью проблема дефицита будет решена. Для нее, во всяком случае.

Она поехала в общежитие.

- С русским шрифтом? - уточнил, покручивая ус, новый любовник Полы, которая по лицу Инеc пыталась прочесть реакцию. Потому что он был советский - предел падения. Но, по крайней мере, в джинсах. С заплаткой в виде сердечка, по которому он хлопнул:

- Знаю.

МГУ, конечно, не Сорбонна. Единственная на курсе машинка была у его знакомого. Который "мертвая душа". В общежитии только прописан, а живет на квартире, которую снимает где-то у черта на куличках.

- Зачем?

Советский понизил голос.

- Писатель. Модус вивенди в соответствии.

- То есть?

- Все запрещенное. Уставом социалистического общежития. Отсюда его бы выгнали - если не хуже. Не говоря о микрофонах, здесь же, вы знаете стукач на стукаче...

- Он богатый?

- По уши в долгах.

- На что же он снимает?

- Дипломы пишет. Одному арабу он...