Антон Савин - Радуга прощения Страница 3

Ради Иуды даже передвинули на более незавидное место памятник жертвам революции. Христопродавец был изображен в виде тонкого, вьющегося, как змея, человека, одной рукой рвущего на себе висельную петлю, а другую, сжатую в кулак, воздергивающего к небу не то в ненависти, не то в мольбе. После установки памятника новое уездное барство устроило такой званый ужин в честь отбывающего скульптора, какого город не знал и в бытность свою вотчиной князя Ромодановского, сподвижника Петра Великого.

Однако, несмотря на такое обожание, столичная знаменитость поспешила уехать, по-дружески посоветовав мне сделать то же самое.

Я понимал справедливость этого совета, понимал, что еще немного - и если суждено мне будет что-нибудь увидеть, кроме убогих двухэтажных присутственных зданий да моря деревянных домишек вокруг, то только северные соловецкие зори. Но я не спешил отсюда, получая тайное спокойствие в том, что увидел в возрасте двадцати восьми лет конец своего пути.

Теперь часто проходил я на службу мимо Иуды и заставлял себя смотреть на него. Я вспоминал о людях, влачащих свое существование на чужбине, о том, что я должен быть среди них, а вместо этого предал то, что меня растило, воспитывало, что я впитал с первыми нежными материнскими словами, что позволило мне стать мыслящим человеком, - старую Россию, столь ласковую когда-то ко мне, и мне казалось, что я предал на смерть старую родственницу, пусть немного выжившую под конец из ума. А моя награда? В иные моменты, когда сек мерзкий провинциальный дождичек, пресловутое право на эксперимент казалось мне еще ничтожнее тридцати сребреников товарища по несчастью.

Но я одергивал себя, заставлял думать: что-нибудь одно ослепительно новое я еще сумею сотворить. Пусть одно - но какое! Так думал я и, отвернувшись от памятника, выискивал в глубинах своего сознания страшную и горючую идею.

II

Одним из первых моих знакомых в Энске был отец Арсений Медякин, священник обновленческой церкви. В первый раз я увидел его незадолго до истории с Иудой в кабинете того же Зипунова. Как известно, советская власть в целях борьбы с православием поддерживала "живую церковь" - новых раскольников, заявивших о коренной реформе всей церковной практики. Поэтому неудивительно, что Медякин приходил за инструкциями и позволениями в уездное отделение ЧК, вершащее судьбу края и совершенно подмявшее под себя декоративные советы.

Я взялся проводить священника к его храму, благо он находился напротив моего учреждения, и по дороге мы завели беседу о спорных вопросах богословия. И только в третью встречу я как-то между делом сообщил отцу Арсению, что ни в коей мере не являюсь христианином, чем очень его удивил.

- Помилуйте! - вскричал молодой батюшка. - Мы же с вами обсуждали тонкости восприятия Святой Троицы в разные эпохи и в современности, и тут вы...

- Дорогой Арсений, я могу плениться красотой любой идеи, даже если ее не разделяю! Кроме того, мне искренне хотелось помочь вам в вашей идее обновить христианство и указать наилучшие пути для такого обновления - из тех, которые вообще возможны в лоне этого мировоззрения, - не противореча стилистически самим основам его, что было бы, согласитесь, смешно... В конце концов я даже под благословение к вам ни разу не подошел!

- Ну, - махнул рукой Медякин, - этого от вас, столичного барина, я никак и не ожидал: лобызать руку какого-то провинциального батюшки, вдобавок такого же молодого, как и вы сами. Но что вы вообще отрицаете суть Христа...

- Нет, отец Арсений, я ничего не отрицаю. На все вопросы жизни у меня есть два ответа: "да" и "не знаю", - а ответа "нет" у меня нет, извиняюсь за грубый каламбур. Это элементарная логика, поэтому и странно утверждать, что наука, которая построена на этой самой логике, отрицает существование Бога. Наука вообще ничего не может отрицать. А насчет моего восприятия христианства - это как раз и есть то "не знаю", которое единственное противостоит твердому "да". Поэтому предлагаю остаться друзьями и дальше спорить по разным вопросам, ибо я уверен, что любая мысль и любое слово, выступающие за пределы обыденности, уже не останутся сказанными зря...

Про желание указать "наилучшие пути для обновления" я сказал неспроста - нужно признать, что попытки в этом направлении самого отца Арсения часто оказывались совершенно нелепыми. Чего стоит один вынос престола из алтаря на середину церкви в процессе литургии, чтобы-де центр богослужения неожиданно и чудесно переместился в центр скопления верующих. Закончился этот фарс тем, что два слабых пономаренка не удержали большой стол и уронили его при всем средоточии народа на ступени солеи.

Сам по себе Медякин был детина большого роста, не то чтобы худой, но какой-то телесно слабый и разделенный как будто на две части, ибо любил очень туго препоясываться. Его интеллектуальный багаж был довольно солидным для выпускника губернской семинарии - он утверждал, что числился лучшим на курсе, - но если теоретические диспуты отец Арсений еще мог вести на более или менее высоком уровне, то на практике показывал весь колорит взбунтовавшегося провинциального батюшки. Матушка его была очень молоденькая девочка с абсолютно круглой маленькой головой, очень длинными и тонкими белыми волосами, составлявшими единственную ее красоту. Любовь ее к Медякину простиралась настолько далеко, что ради замужества она даже решилась выйти из комсомольской организации. Как раз в тот момент священник и руководитель уездного комсомола поссорились, и последний всячески использовал неопределенность положения обновленческой церкви в советском государстве в целях личной мести.

Почти сразу познакомился я и с Павлом Андреевичем Свешницким - школьным учителем. Тогда ему было под пятьдесят, это был худой и довольно крепкий человек, выражение глаз которого совершенно не гармонировало с общей наружностью рассеянного интеллигента. Глаза эти были пронзительно голубыми и молодыми, а взгляд острым и опасным, так что поначалу мне казалось, что среди высокоумных рассуждений учитель неожиданно вложит в рот пальцы и огласит окрестности диким разбойничьим свистом. Острая и довольно обычная бороденка учителя почему-то напоминала мне таран древнегреческого корабля.

Свешницкий был довольно известен в научных кругах столицы и даже за рубежом. Поначалу, когда он вскользь упоминал об этом, я воспринимал его слова за обычную браваду честолюбивого провинциала, но вскоре, к своему неописуемому удивлению, убедился: мой новый знакомый действительно знаменит. Международные и московские дипломы не умещались в специально отведенном для них ящике, а советская власть назначила учителю специальную пенсию! Я разговаривал с чиновником, который отвечал за эту пенсию, и узнал, что подобный случай был единственным во всей губернии. А уж когда я получил с оказией из-за границы письмо от старого гимназического товарища, большого петербургского сноба, ни в коей мере не изменившего своих привычек, и прочел в нем строки о том, что "как же, слышал об Энске, был у вас там какой-то изобретатель, фамилия на свечу похожа", - я окончательно уверился в уникальности Павла Андреевича.

Прославился наш учитель тем, что вслед за различными Уэллсами и Жюлями Вернами громогласно объявил о возможности контактов между человеком и космосом вместе с его обитателями. Однако этот открыватель будущего не ограничился самой констатацией факта возможности полетов в космос, но стал даже изобретать специальный снаряд для этой цели.

Над космической темой Свешницкий работал уже около тридцати лет. Развивая свой звездный снаряд в теории, он не пренебрегал и практическими опытами в области полетов пока еще в воздушной стихии: чтобы быть хоть на йоту ближе к запредельным пространствам, Свешницкий отвел целый этаж своего дома под мастерские и лаборатории, собственноручно строил дирижабли нескольких метров в длину для проверки своих теоретических выводов - толстые и обтекаемые, как рыбы, важные и умиротворенные, как градоначальники прежней эпохи. А ведь если подсчитать количество кубических метров в той части воздушного пространства, в которой парил в дни испытаний каждый из них, не встречая среди российских просторов иных воздухоплавателей, то можно смело сказать, что область его царствования превышала не только территорию, подведомственную городничим и губернаторам, но даже и иным европейским королям!

Однако дерзание Павла Андреевича не ограничивалось желанием решить одни только технические проблемы. Он создал и распространял весьма оригинальное мировоззрение, представляющее из себя новое течение внутри гуманистической философии. По его мнению, человечество прямо-таки обязано было переселиться в космос и витать в космическом эфире, словно души праведников. Обязанность возникла потому, что в виде первичных бактерий нас породил Космос, и таким образом полет человека в звездную область получался чем-то вроде Одиссеева возвращения на Итаку.