Татьяна Алферова - Победитель Страница 3

Романтика палаток, больших рюкзаков и чашек Петри не привлекала вовсе. Но ехать пришлось и таскать рюкзаки с чашками Петри пришлось. На автовокзале в одном из поселков рюкзак с пробами у Виктора украли - стоило лишь отойти к киоску Союзпечати. Элька расстроилась: работа двух недель. Бородатый, в возрасте, МНС (младший научный сотрудник) веселился: - Вы только представьте, как бедные воры тащат рюкзак, радуются, что тяжелый, бедолаги, и обнаруживают в нем пробирки с плесенью! - Виктор усмотрел в происшествии проявление высшей справедливости: так Эльке и надо.

С подругой что-то происходило. Сперва она принялась стирать, ни с того ни с сего, футболки Виктора, потом пошли разговоры, что из двух однокомнатных квартир можно в поселке "сделать" шикарную трехкомнатную. Не разобравшись, что к чему, Виктор не ждал худого, пока однажды у вечернего костра, когда все разбрелись по палаткам, и он безуспешно ловил паузу в нескончаемом Элькином монологе о влиянии температурного режима на микроорганизмы, чтобы присоединиться к остальным, она нелогично замолчала на середине фразы, задышала, как боксер, страдающий от жары и привалилась к Виктору всеми ярусами удушающей груди. От ее кожи исходил кислый запах, губы дергались, как розовые рыбины в садке: мокрые, толстые. Упершись в отвратительно податливую плоть руками, Виктор попытался вскочить, но поскользнулся на влажной от ночной росы траве, упал на Эльку, ткнулся носом в жесткую косу, топорщащуюся вокруг головы, пряди душных волос заполнили его рот, зрачки утонули в широких порах чужой кожи, сухой запах мускуса запечатал ноздри, проник до сжавшегося в страхе желудка, устремился обратно, вверх - Виктор откатился и согнулся в приступе неудержимой рвоты.

Утром на Эльку было жалко смотреть, она выглядела как отличница, забывшая одеть пионерский галстук на Ленинский зачет. Виктор же ничего особенного не испытывал, кроме легких приступов дурноты, когда нечаянно натыкался взглядом на не изменившийся к лучшему за ночь узел тяжелых каштановых волос подруги.

После экспедиции до следующей весны они жили замечательно. Сперва Элька сторонилась его, после пообвыкла и выучилась снисходительно подтрунивать над Виктором по поводу и без. Но это можно было терпеть. Речь о будущей диссертации Виктора иногда заходила, но не чаще, чем контролер в пригородный поезд в старые добрые времена. В апреле намечалась очередная экспедиция, и Виктор заранее ощущал жжение в пищеводе, но оказалось, что он не едет. Может быть, удастся сохранить для себя это лето?

Сослуживцы возвратились рано, в середине мая, а уже в конце мая Элька вышла замуж за того веселого бородатого МНСа. Виктор от души наелся полукопченой колбасой на свадьбе, испытывая дразнящее облегчение. Правда, известие о том, что МНС совершенно бесперспективен как научный работник воспринял с изрядной долей удовлетворения.

Поразило то, что отношения с Элькой, которым сейчас, казалось бы и упрочиться, стремительно разваливались. К снисходительности со стороны подруги прибавились высокомерие и брезгливость, а потом Элька и вовсе стала его избегать. На чаепитиях в одиннадцать и в три, после обеда, как заведено в лаборатории, она активно обсуждала с ранее презираемыми ею лаборантками Светой и Глашей способы приготовления лечо и вареников, а о проблемах температурного режима говорила только с заведующим лабораторией. Это показалось неприятным, также, как в свое время внезапное мамино "помягчение" за полгода до смерти, а особенно режущее слух непривычное "сынок" из ее уст.

Друзей у Виктора, неизвестно почему, не завелось. Сестра в это лето не приехала, тоже вышла замуж - что у них, эпидемия, что ли? Не то, чтобы Виктор чувствовал себя одиноко, но что-то складывалось не так. Каждый вечер домой: две минуты ходьбы от работы, обед в столовой, на завтрак овсяная каша, на ужин яичница, Никто не заходит, не звонит - а кому? Вытащил из кладовки старую мамину швейную машинку и, скрывая пристрастие от знакомых, начал шить. Занятие захватывало больше микробиологии, если бы шитье сделать профессией, но разве что-нибудь изменишь, да и неприлично слегка. Приучил себя одеваться к каждому одинокому ужину торжественно, только в рубашки собственного изготовления, тщательно повязывал галстук, подбирал в тон носки и носовой платок.

С детства старался понравиться окружающим, заинтересовать их, потому и больную руку доверчиво протягивал чужим тетенькам, потом понял, что понравиться можно не отклонением, а отличием: хорошо учиться, выигрывать на олимпиадах, также правильностью: уступать место в автобусе, вовремя говорить "спасибо". Теперь хотелось понравиться себе: одеждой, сервировкой нехитрого ужина. Хорошо бы, конечно, совершить Поступок - какой? Подумывал заняться кулинарией, но разве достанешь в этой дыре нужные продукты и приправы? Никогда не бывал в больших городах и казалось, что именно там он был бы на своем месте. Понемногу приохотился к чтению. Начал с фантастики и детективов, но на них постоянная очередь в библиотеке, на журналы тоже. Один раз нечаянно взял Пруста "По направлению к Свану", читать не смог, но заслужил уважительный взгляд библиотекарши, взгляд понравился. Попросил ее подобрать что-нибудь наподобие, библиотекарша выдала Гофмана "Житейские воззрения кота Мура", прочитал, даже с некоторым интересом. Так и пошло: сперва, чтобы достойно выглядеть в глазах полустарой библиотекарши, потом для себя.

В библиотеке же познакомился с Сычом, Сыч - фамилия поселкового участкового, по имени его никто не звал и не помнил. Черноусого Сыча тридцати лет от роду, известным ветром по имени Популярный Романтизм занесло на эту должность и в этот поселок. Сыч любил книги о войне, стихотворение Владимира Солоухина "Обиженная девочка" и сочувствовал Виктору, считая увечье руки тяжким испытанием для мужчины, хуже которого, возможно, только импотенция. Виктору же в Сыче больше всего нравились блестящие мужественные усы, это было смешно, но так и было.

В гости друг к другу они не ходили, но при случае подолгу разговаривали. Прежде у Виктора не случалось достойных собеседников, диалоги его пугали. При беседе с другим человеком подстерегают две опасности. Первая: собеседник глуп и не сможет правильно понять и оценить твою наблюдательность, драгоценные движения души. Вторая гораздо страшнее: собеседнику не до тебя, неинтересно. Разговор скользит мимо, "в песок", самые важные твои новости, самые блестящие соображения вызывают лишь рассеянное "да-да", умножая комплексы, насаждая безысходность. К первой группе относилась кузина, ко второй - увы! - Элька. Только во внутренних монологах Виктор черпал утешение, только в них присутствовало сознание собственной правоты и уместности слов, - пока не появился Сыч. Встречались они в зале ожидания на станции, куда два раза в неделю приходил поезд, остальное время зал простаивал так, но Сыч регулярно включал его в повседневный обход, и неправду мололи злые языки, что Сыч делает это потому, что это самое прохладное место во всем поселке, нет, за корпусом столовой в зарослях лопуха и черного тополя случалось гораздо прохладнее. Там иногда сиживали оба местных алкоголика, Гриша и Петя, но редко, ведь им постоянно приходилось мотаться в соседнюю деревню за двенадцать километров - помогать продавщице тамошнего магазина грузить, таскать или копать (ее огород, понятно). Погрузят, получат плату натурой - бутылкой портвейна, к примеру тут же выпьют, добредут до дому, получат от жен - откуда брались такие терпеливые женщины в русских селеньях? - лягут спать, с утра на работу, какую ни на есть, вечером опять в сельпо. Так что особо рассиживаться в лопухах им некогда было.

Итак, Виктор заходил в зал ожиданья, не то, чтобы надеясь встретить Сыча, просто по дороге из столовой, посидеть. Сыч приходил несколько позже, в фуражке, строго сориентированной по центру носа, невзирая на жару, но с закатанными рукавами синей форменной рубахи. Милицейские рубахи вообще ловко сшиты, хорошая выкройка основы, это Виктор сразу отметил. Они сидели в зальчике четыре на четыре метра с покореженной железной печью в одном углу и закрытой кассой в другом и, наблюдая тяжелые перелеты шмелей от двери к мутному окну, связно перебрасывались фразами. Чаще говорил Сыч, он мог просто пересказывать запомнившиеся главы из Уголовного Кодекса, но с большим жаром, наседая на собеседника, как крупный щенок в фуражке, после чего сообщить , что хорошо пообщались, интересно. У Сыча тоже выявилась особенность в отношении диалогов: "заговаривать" он мог только такого человека, о котором предполагал, что тому самому есть что сказать. К примеру, пастуху Коле он не сообщил за всю жизнь в поселке и двух параграфов указанного Кодекса, но Виктор, человек читающий, значит разумный, другое дело. Виктору доводилось встревать и наверстывать упущенное за годы, но при этом он изрядно опасался за свою интонацию, в разговорах с Сычом она частенько отдавала неискренностью, и чем больше Виктор беспокоился, тем неискренней вырывалась из губ, из-под деревенеющего языка волна воздуха.