Иван Подсвиров - Чинара Страница 3

- Поговорили о нем, и хватит. Лишнего про Костю не болтай.

- Аринушка, а ты что, жалеешь его? - словно оправдываясь, говорила Машутка. - Я это одной тебе по секрету, другим никому... Не обижайся, если скажу: ты его сама испугаешься, если увидишь. Он еще хуже на лицо стал.

- С лица воды не пить, - сказала Арина, обернулась к матери и вдруг спросила, нельзя ли позвать к ним Костю Ломова.

Услышав это, Машутка задвигалась по жесткой доске, захлопала круглыми, широко раскрытыми глазами. Ей показалось, что Арина захотела подшутить над Костей. Однако та хранила сосредоточенно-задумчивое выражение на построжевшем лице со вскинутыми черными бровями.

Мочки ее ушей, в которые были вдеты золотые дужки маленьких серег, едва заметно подрагивали.

- Ну так что, пригласим Костю? - намеренно громко спросила Арина.

- Он не придет, - за всех ответила Марея. - Сторожу ет Костя.

Изрядно опьяневший Евграф Семеныч манерно приложил правую руку к сердцу и в готовности услужить склонил набок голову:

- Ради вас, Арина Филипповна, я сбегаю за Костей.

Мы с ним друзья, и говорю вам: он будет здесь через полчаса. Засекайте время.

- Расшаркался, - недовольно пробормотала Марея и еще ниже опустила платок на лоб. - Пожилой, грамотный, а ни стыда, ни совести. Залил глаза,,, И все слова у него с ужимкой.

- Нехай бежит, спотыкается, - шепнул Григорий. - Не ругай его, Марея. Стар он, из ума выживает.

Марея скосила на него свои потускневшие глаза, повторила:

- Сторожует Костя.

2

В темных сенях послышалось неловкое шарканье чьихто ног, что-то оборвалось там со стены и ударилось оземь. Евграф Семеныч осердился, пробормотал невинное ругательство. Тут же метнулось с порога его известие:

- Костя пришел!

Арине бросилась в глаза скошенная набок, скорбная фигура Кости в серой, не по росту длинной и свободной одежде, в пыльных кирзовых сапогах гармошкой и в белой кабардинке с отвисшими книзу полями. Лба из-под кабардинки видно не было, лишь чисто синели широко открытые, удивленные глаза. Светилась в них по-детски трогательная радость, но и тихая затаенная печаль сквозила из самой глубины этих доверчивых глаз, придавая им выражение постоянной боли. Отмеченное оспой, бледное лицо его было взволнованным.

Костя неловко переступил порог, остановился, вытянув руки вдоль тела, в котором угадывалась еще не истраченная молодость. Быстро, украдкой взглянул он на Арину - и свет какой-то пробежал по щекам его, коснулся губ...

- Привел! - ликовал Евграф Семеныч, поспешая на свое место. - Вот он перед вами, Арина Филипповна, собственной персоной!

Евграф Семеныч возбужденно рассказывал, как он бежал во тьме по кротовым кочкам, прямиком к сторожке и как не поверил Костя вести о возвращении Арины.

Костя стоял, потерянно передергивал плечами, пока Арина не осадила Евграфа Семеныча холодным замечанием:

- Евграф... забыла, как вас по батюшке, вы бы поели борща. У меня в ушах зудит от вашего крика. - И обратилась к Косте: - Садись возле меня. Молодец, что пришел.

Евграф Семеныч сник, взял ложку и потянулся к тарелке. Остальные затихли, с интересом наблюдая за Костей. Марея отодвинулась к Григорию, подперла щеку рукой, задумалась вроде о чем-то своем, далеком. Зрачки ее сузились, потемнели. Костя снял с головы кабардинку, отер ею капельки пота со лба, изрезанного двумя продольными морщинами, словно затянувшимися шрамами.

На мощный шишковатый лоб свисали серо-пепельные волосы, пятерней он откинул их на сторону. Помедлил, решая, куда бы определить кабардинку, и кинул ее в подол Климихе, присевшей возле печи на опрокинутое вверх дном ведро. Климиха встала и молча повесила кабардинку на гвоздь, забитый в балку, на которой давным-давно, еще перед войной, висела на крепких веревках люлька.

Костя двинулся к столу, сел рядом с Ариной, теряясь от ее близости, боясь прикоснуться к ней плечом. Арина сама налила ему из бутылки, потом себе и сказала:

- За нас!

Костя пил редко, раз в году, не понимая, что люди находят в вине, но сейчас он выпил с удовольствием и даже не почувствовал горечи во рту. Однако хмель взял свое, ему сделалось светло и радостно, и он сознался:

- Я торопился. Как ты кликнешь, я всегда тороплюсь.

Помнишь, ты позвала ребят кататься на санках? Месячно было, морозно. Я первый примчался.

- Не помню, - Сказала Арина, - А на кого ты сторожку оставил?

- Пустая. Воров у нас нынче мало, у людей свое девать некуда. Но я скоро побегу.

- Тогда и нечего торопиться, если воры перевелись.

Побудь. Мне с тобой веселее.

Горячая, ласковая волна хмеля подкатывалась к его сердцу, оно куда-то падало и опять взмывало, перехватывая дух, как на качелях. С той минуты, как он увидел Арину, им овладело состояние, близкое к счастью; он забыл про себя и про свою неловкость, мало сам понимал, о чем говорил с Ариной, и как бы совсем не замечал в хате других. В последние годы он уже терял надежду на возвращение Арины и совсем не помышлял быть когда-то приглашенным ею на вечер. Не сон ли он видит? Ведь это почти невозможно наяву сидеть с нею рядом, ощущать ее дыхание, слушать этот почти забытый голос. Но во сне все глухо и смутно, а тут, в хате, - отчетливо, ясно...

- Костя! - сказала Арина. - А мы с тобой странные, чудные люди. Мы вольные птицы! Многого от жизни не просим - ни почета, ни должностей. Живем, от других не зависим.

- Нам должности ни к чему, - сказал Костя. - Да и не дадут их нам.

- Думаешь, я приехала и перины кинусь набивать?

Нет, я жить буду. Я хочу красивой и радостной жизни.

Машутка подслушала и на что-то обиделась. Заметила с робким вызовом:

- Перины не набьешь - спать мягко не будешь.

Арина обернулась к ней, недовольная, что Машутка не спросясь влипла в разговор, небрежно отмахнулась:

- Перину-то я набью, одну. И хватит. И дом построю.

Но жить для перин и дома не буду.

- Тебя не поймешь, - вздохнула Машутка.

- Вот люди! Всегда им разжуй да в рот положи. Сами не желают думать... Ковер-то себе на пол небось купила?

- А как же, - загордилась Машутка. - Два ковра:

для зала и спальни. По праздникам расстилаю. Красота, Аринушка, - глаз не отведешь. Я покажу тебе. Они у меня в комоде лежат.

- А я куплю ковер, чтоб каждый день ходить по нему.

В будни и в праздники.

- В будни! - ужаснулась Машутка. - На много ли его станет? Он же деньги стоит! Я на что справно получаю, иной месяц до двухсот вытягиваю - и то на их, проклятых, целый год положила. Тряпье же не купишь, нонче все за дорогим да модным гоняются.

- Ну и пусть ковры у тебя нафталином воняют. Дыши. А я куплю и ходить буду.

- Аринушка, может, я чего и не понимаю, - заюлила Машутка, - но никто после этого не назовет тебя хозяйкой. Это там, где была ты, видать, по коврам и в будни шастают. А у нас не принято. Дорогую вещь беречь надо.

- Ну и живи для дорогих вещей, - рассердилась Арина. - Не они для тебя, а ты для них. Хорошая жизнь!

- Живем как умеем.

Арина решила, что бесполезно продолжать спор, и не ответила на легкую колкость подружки, опять заговорила с Костей:

- Интерес меня берет, смотрю на тебя и думаю, тот Костя или не тот? Переменился ты.

- Постарел я, - пробормотал Костя, стыдливо пряча свое лицо в ладонях.

- Что ты охраняешь?

- Лук, морковку, картошку сортовую...

Евграф Семеныч хоть и пьяноват был, но краем чуткого уха улавливал их разговор. Ждал момента ввернуть в него и свое словцо. Упоминание об овощах взбодрило его, он приподнялся над столом, потряс корзиной, будто призывая всех к тишине, и выпалил:

- Позвольте, Арина Филипповна, от чистого сердца, так сказать, прояснить дело! Костя еще и травы собирает.

При мне свидетели, соврать не дадут.

- Травы?

- Именно травы, Арина Филипповна. Для лечебных надобностей. По-ученому - лекарственные растения.

- Это правда, Костя?

- Правда. Собираю и сушу, - сказал Костя.

- А я вам что говорю! - воодушевился Евграф Семеныч, светясь пьяной торжествующей улыбкой. - Собирание трав, Арина Филипповна, вселяет в душу мудрый покой и отвлекает мысли от дурного.

- И что же ты сушишь? - продолжала допытываться Арина, с любопытством присматриваясь к Косте.

Евграф Семеныч опять вскочил:

- Это я вам мигом перечислю. - Он запрокинул вверх голову, замигал покрасневшими веками, припоминая: - Значит, так: наперстянку, перец водяной, живокость, горицвет весенний, лазорик, баранчики, кровохлебку, волче"

ягодник, тмин, чабрец, козлятник...

Арина слушала не перебивая. Оказывается, эти травы с такими диковинно-загадочными названиями растут и цветут вокруг хутора, в лесах и на лугах, а она никогда и не подозревала об этом. В его словах было что-то особенное и чистое, дорогое ее сердцу, истосковавшемуся по дому. Евграф Семеныч все перечислял, а Костя кивал головою в такт его монотонному, хлипкому, как у подростка, голосу. Много знал трав Евграф Семеныч, названиями сыпал, что из короба: